Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Знаешь что, Олекса? — прервал молчание Василь. — По горам куда легче ходить.

— Как это? — удивился Алексей.

— У вас больно однообразно, Олекса. Ни тебе скоку, ни прискоку. Скукота.

— А ты врежь гопака, — со смешком сказал Алексей.

— В горах и танцуется легче. Там ты вроде как белка на ветках. Скок да скок!

— Скок да скок, — повторил невесело Алексей, живо вспомнив старшего брата, славшего домой оттуда, с Карпатских гор, словно в предчувствии собственной гибели, печальные письма.

— Э, — отмахнулся Василь, — приехал бы твой брат на Карпаты до войны! Да послушал бы, как мы под старой грушей вечерами распевали. — И, поведя плечами, будто перед танцем, лихо затянул:

— Душевно поешь, — сказал Алексей. — Подобной песни отродясь не слышал.

— Наша, лемковская. Красивей песен, пожалуй, не найти. По крайней мере, так считает профессор Батенко, он в Киеве мне это говорил. А у вас, Олекса, какие? Может, споешь? Чтоб веселей шагалось…

— Хорошо, Василек, — согласился Алексей. — Но песня моя состоится в прозе. На батрацкую тему. Сейчас узнаешь, что за «университеты» прошел друг. Вон он, мой «университет», — показал Давиденко на зеленый хутор в балочке, обнесенный высоким дощатым забором, по обе стороны которого высились опаленные осенней стужей стройные тополя. — Хутор тавричанина Окуня, у него я проработал все прошлое лето, еще до Гнединской школы.

Когда осенью дело подошло к расчету, Алексей, сосчитав у себя в уголке на конюшне полученные деньги, растерялся: целых пять, рублей недоставало! Он хмуро, с едва сдерживаемым раздражением встретил на дворе хозяина, высокого, горбоносого, с черной копной нечесаных волос, все лето служивших ему вместо шапки.

— Вы тут что-то недодали, хозяин. — Алексей поднес к его глазам зажатые в кулаке деньги. — Пятерки не хватает.

— Там, парень, все в порядке, — неохотно буркнул Окунь. — Даже лишний рубль тебе дал.

— Никак в толк не возьму, хозяин. — И Алексей вслух стал множить тридцать копеек поденных на сто пятьдесят дней. — Выходит, что за пять месяцев, хозяин, причитается сорок пять рублей, как мы весной и уславливались. Вы же дали только сорок.

Василю трудно представить себе, как выглядел хозяин и какими глазами смотрел он на своего поденщика во время этих расчетов. Казалось бы, ему застыдиться и попросить у Алексея прощения, но не тут-то было: он погрозил пальцем и строго сказал:

— Ты, парень, забыл учесть те двадцать дней, что пролежал с книжкой за ригой.

— По воскресеньям-то?

— Именно, именно по воскресеньям, парень. Вспомнил?

— Хозяин, но ведь… — Алексей запнулся, беспомощно озираясь и прикидывая, сколько трудился он тут в течение долгого жаркого лета. — Я-то вспомнил, хозяин, но… — И опять сбился, словно ожидая, что и кони, и коровы, и культиваторы, и плуги, что все кругом на усадьбе вступится за него и человеческим голосом завопит: «Побойся бога, хозяин, семь потов твоего батрака мы еще чуем на себе». — Грех тяжкий вам такое на покров говорить. Пока в церкви шла служба господня, я вправе был и кое-что почитать. Вы же не кричали на детей, когда они приезжали на каникулы и, наигравшись, заглядывали в книжку.

— О моих детях лучше помолчи, — огрызнулся хозяин. — Мои дети гимназисты, а там, даст бог, выше поднимутся, аж до университета. Ты же поденщик, и далеко тебе до моих детей!

У Алексея завертелись желтые круги перед глазами, невольно сжались кулаки. Он продолжал доказывать свое:

— Все-таки после обеда я выгонял коней.

— Подумаешь, после обеда, — передразнил Алексея хозяин. — А до обеда сколько ты стравил сена?

— Кони же ваши, хозяин.

— И сено мое. Оно, парень, было бы цело, если б ты не совал нос в книжки…

— Боже мой! — вздохнул Алексей. Он оторопело оглянулся, будто ожидая чьей-то помощи. С болью посмотрел на сытые, лоснящиеся, давеча почищенные его руками крупы коней, привязанных к желобу. — Хозяин, — Алексей сделал последнюю попытку достучаться к его совести, — вы же сами по воскресеньям не работаете.

— Не работаю, — отрезал хозяин, — потому как мне не платят, а ты нанялся…

— Но ведь на срок, не поденно! — выкрикнул Алексей.

— Но и не книжки читать, — заорал хозяин, — а работать! Работать, — повторил он, после чего, желая подчеркнуть свое недосягаемое превосходство, запустил руки в карманы и хотел было отойти.

В эту минуту арапник, с которым Алексей разлучался лишь во сне, свистнул в воздухе и полоснул хозяина по спине. Раз, еще раз, а третий пришелся по голове…

— Убью, проклятый! — зверски зарычал хозяин и, пригнувшись, кинулся на своего поденщика.

Но Алексей — парень ловкий. Распиравшая его лютая ненависть не смогла затемнить сознание. Он отдавал себе отчет, что придется ему расплачиваться за этот бунт, и потому рассчитывал каждое свое движение, каждый удар. Отступая, он сек батогом так, что хозяин поневоле, закрывая ладонями лицо, бросился к хлеву, где у стены стояли железные вилы-тройчатки.

Алексей воспользовался паузой, метнулся к желобу под навесом, отвязал жеребца, вскочил на него и, дав ему босыми ногами под бока, погнал к открытым воротам.

— Убью! — раздался позади крик хозяина.

К счастью, кинутые вдогонку вилы скользнули мимо Алексеева уха, впились остриями в зеленую доску ворот, а жеребец с перепугу в мгновение ока вынес паренька за ворота.

Всю дорогу до Романок Алексей продолжал рассказывать спокойно, как о заурядных вещах, что хозяин гнался за ним на своем лучшем жеребце вплоть до реки Волчьей, когда же Алексей переплыл через быстрину и оказался на правом, романковском берегу, хозяин обрушил на его голову тучу проклятий и пообещал переломить хребтину…

— Хребтину, положим, я не дам себе переломить, — закончил Алексей уже на подходе к Романкам, — но в школе может напакостить. Цыков даже намекал насчет хозяйской жалобы на меня. — И грустно добавил: — Так что, Василь, возможно, мы последний раз идем с тобой вместе…

Василь пытается охватить всю картину дикарской этой схватки, хотя бы одним глазком заглянуть во двор богатея, пробует представить себе хозяина. Высокий, жилистый, бесики в черных глазах, нос ястребиный… Но не давалось ему понять натуру этого хуторянина. Зачем понадобилась богатому тавричанину какая-то Алексеева пятерка, ежели у него полно всякого добра?

В родном краю Василь немало был наслышан, сколько творится еще зла и неправды. Деда Андрея безвинно посадили за решетку и со света сжили лишь за то, что он был правдолюб, не вор и не убийца. Собственными глазами ему приходилось видеть, как измывается панский лесничий над бедными людьми. Недаром седовласого Нафтулу, отхватившего у отца его земельный надел, в Ольховцах называют ростовщиком и пиявкой. Но это происходит в лемковском краю. Там русина даже захудалый шляхтич попирает ногами. Русин для пана не человек — быдло, хлоп… А почему? Уездный староста, и судья, и лесничий, и сам пан помещик— все они люди чужой веры.