Владимир Афиногенов - Конец черного темника

На одном лежал на животе Боброк, и его охаживал изо всех сил берёзовым веником молодец из княжеской дружины. Боброк лишь покряхтывал, да вздувались на его теле красными кручёными буграми шрамы.

Затащили и Карахана на полок, но после двух-трёх ударов веником по его спине он завопил, окатился из медного таза холодной водой и сел на каменный пол бани, тоже застланный сеном. Секиз-бей, уже научившийся искусству париться, указывая на мурзу, захохотал.

Сильна русская банька! Бросили кипятку на «конопляник», и взвился к потолку жгучий пар. Закричал тут Дмитрий Владимиру Серпуховскому:

— А ну, браток, ещё наддай парку, да пожарче! Кваску добавь для приправы. Вот так, хорошо! — кряхтел, смеялся, снова кряхтел от удовольствия, подставляя под удары берёзового веника то один бок, то другой, то спину, то живот. И на его теле вздувались шрамы, а когда уж измочалил об него два веника третий дюжий молодец, подошёл к чану с холодной водой и плеснул на себя из лужёного таза. Замотал кудлатой головой от радости и обновления.

Вышел в предбанник. Обливаясь потом, оглушил целый корец кваса. Похлопал по мокрой спине Карахана, который уже давно сидел в прохладном предбаннике и пил кумыс.

Вошёл Секиз-бей, за ним Серпуховской, Бренк, затем Боброк-Волынец, довольный, распарившийся, красный, как новый червлёный щит.

Сели за стол.

— Ну теперь, Карахан, выкладывай, что хотел сказать. Да смотри, не лги... Что Мамайка замышляет против Москвы?.. — приказал Дмитрий.

Почувствовав лёгкость от ощущения чистого тела и от потеплевшего после бани княжеского взгляда, стал мурза рассказывать всё от начала до конца — и про свою жизнь, и про хана Мухаммед-Буляка, и как его на пиру убили стрелой, и о его любимой жене Гулям-ханум, которая была тайной наложницей Мамая, и почему в Литву к Ягайле Ольгердовичу хотел сбежать. Тут-то мурза и подошёл к главному и сообщил, что собирает к лету следующего года Мамай войско, чтобы идти на Русь. Намерение у него самое что ни на есть серьёзное, уж больно досадила ему Москва, а помогают ему в этом деле генуэзцы, которые сидят в Крыму и с которыми связан Мамай по рукам и ногам ещё со времён своей молодости. На их поддержку он здорово рассчитывает.

— Ну, что Мамай войско собирает на Русь, мы уже знали, а вот что фрязове нам лиха хотят чинить... За эту новость спасибо... Ах собаки! А мы ихним купцам торг предоставили чуть ли не во всей Руси; и в Нижний свои товары возят, и в Ростов, и в Суздаль, и в Тверь, и в Москву...

И вдруг трахнул кулаком по столу, так что подпрыгнула посуда, а пустая кадка, стоящая с краю, упала на пол и покатилась:

— Пусть собираются, а мы дремать не будем. Мы тоже соберём свою рать. Да такую, какой во все времена ещё не было. Насмерть драться будем. Насмерть! А купцов фряжских гоните в шею... Чтоб и духу их не было! Псы поганые...

Боброк встал, кадку с пола поднял, водрузил на место и укоризненно посмотрел на московского князя. Но ничего при мурзе не сказал.

После сытного обеда разошлись по своим покоям. Дмитрий прошёл на женскую половину дворца. Дуняша сидела у окна и расшивала разноцветным бисером детскую сорочку. Увидела Дмитрия, поднялась, шитьё соскользнуло с колен, обняла мужа крепко за шею, вдохнула банный запах его тела и заговорила, обдавая его лицо жарким дыханием:

— Любый мой, Митюшка. Сокол ясный... Возвернулся. Я ждала, думала — сразу забежишь; да узнала: Черкиз пленного захватил... И начала Васеньке сорочку вышивать. Растёт воин-то наш. Весь в тебя неугомонный... — подняла шитьё, села на лавку. — Перед твоим приездом так меня напугал!.. Гляжу в окно, бегут мамки да няньки, в руках сабельку держат, ту, которую ты ему подарил. А сабелька-то вся в крови. Я, как увидела кровь на ней, чуть не умерла: думала с Васей что-то случилось... А, оказывается, он этой сабелькой поросёнка митрополита Киприана порешил... Пришлось оправдываться...

Дмитрий захохотал, скидывая с себя кафтан, и смеялся до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы:

— Поросёнка, говоришь... Митрополита... Зря ты оправдывалась перед этим боровом: всё морду к Царьграду воротит... Алексей был другим: за Русь радел, за народ русский. Такой же и отец Сергий. Просили мы его с Боброком великий сан принять, не хочет. Умный, и я понимаю его: так, в тени оставаясь, вернее вершить святое дело — русского человека к защите земли своей готовить!.. Прислал тебе бочонок сушёной малины, я её в поварню снёс, о твоём здоровье справлялся, желал тебе многие лета...

— Благодарю его. А ты Васеньку-то, как отдохнёшь, позови да приголубь. Скучает он по тебе, Митя. Ты всё в разъездах, всё в ратных делах пребываешь...

— Не могу иначе, голуба моя. Великие дела предстоят впереди. То, что многих я князей под свою руку привёл, — полдела содеял: Мамая воевать надо. Князья-то поосеклись маленько, да всё равно на меня как на мясника смотрят, будто я их, как быков, на верёвках в живодёрню волоку, а я к водопою веду, напоить их хочу из светлого родника... Некоторые уж поняли это, да не все: упираются, рвут верёвку из рук, аж все ладони в крови... Вон рязанский князь Олег Иванович, сказывают, обижается на меня: почему дал снова Рязань сжечь, почему не встретил Мамая, как в прошлом годе встретил на Воже Бегича?.. А Мамай — это тебе не эмир Бегич: к битве с чёрным темником готовиться надо основательно. Когда он придёт к нам, то с ним вся ордынская сила будет... Это не митрополитова поросёнка нашему Васеньке зарубить... Давеча в бане я погорячился маленько: кулаком по столу хряснул, аж кадку на пол уронил, велел фряжских купцов в шею гнать... Сказывал Карахан, что крымские фрязове с Мамаем снюхались, помогают им против нас рать собирать. Я чую, тут не только всё это с Крыма идёт, но и дальше, к италийским берегам... К духовным отцам в Ватикане. Сказывал Радонежский: давнишняя у них мечта — нашу Русь окатоличить... Они и Литву противу нас подзуживают. Так что против Руси не сила пойдёт, а целая силища...

А я хвастаться начал, мол, и мы соберём. Да на меня так посмотрел Боброк, ничего не сказал, а глазами-то грудь прожёг: правильно говорят, не хвались, на рать едучи, а хвались, с рати возвращаясь... С умом надо действовать! А поразмыслив, решил: рано нам фряжских купцов гнать, пусть торгуют, пусть в Генуе думают, что ничего нам про их планы неизвестно. А если дело завершим победно, я им всё припомню...

— Устал ты, Митя, отдохни, милый. И я рядом прилягу. Притомилась что-то... — улыбнулась лукаво. — А после сна Васю велю привести сюда.

«Хоть в супружеской жизни счастье вышло, — думал спустя некоторое время Дмитрий, глядя на спящую жену. — Сколько вон живу с ней, а чувства к ней те же, не затупляются, как добрые сабли после долгой работы... Душа-то родственная, наша, русская. Про русских жён говорят, если полюбит, до гроба верна будет. И любовь эту хоть калёным железом выжигай — не выжжешь. Преданна, кротка и сильна в своей любви такая женщина, всё вытерпит, вынесет, для мужа она словно крылья соколу... Вот такая любовь и промеж нас, что редкость у князей: женят-то, не спрашивают на ком, лишь бы интересы государственные соблюсти... Прикажут отец с матерью или воеводы с боярами какую-нибудь татарскую ханшу взять — и возьмёшь. Вон как Холмские, родственники тверскому князю Михаилу Александровичу, который на всё шёл, чтобы ярлык в руках держать... Пришлось выбить!.. Аль Тарусских взять, которые в византийских царях опору искали, всё гречанок в семьи приводили, народили узколицых, худощавых, злых как осы, по-русски и не изъясняются, всё по-гречески, горделивы. А чем гордиться?!»