Владимир Афиногенов - Конец черного темника

— А неужто это возможно — обменяться на расстоянии?! — искренне изумился Карп, и его веки, опушённые сейчас инеем, заморгали часто, а нижняя толстая губа ещё больше опустилась. Игнатий, бравируя своим знанием больших людей Руси, вразумительно пояснил:

— Эх, Карп, Карп, где тебе, человеку, который всю жизнь на дальней стороже провёл среди дубрав, да волков, да медведей, знать такие тонкости... — и вдруг приложил палец к губам. — Т-с-с, метится [56] Метится — кажется, чудится. мне, сани едут...

Игнат и Карп сразу обрели в себе состояние служилых людей: по привычке сунули ладони туда, где должны находиться кинжалы, но руки натолкнулись на топорища, и тут же сообразили, что они всего-навсего сейчас аргуны, поэтому не бросились в кусты, не затаились, а встали обочь дороги.

Вот из-за ельника показалась мохнатая лошадёнка, впряжённая в высокие сани, на которых стоял гроб. По краям саней возле гроба сидели ребятишки, мал мала меньше. За ними другая такая же лошадёнка в санях поменьше везла лопаты. За лошадьми двигалась толпа женщин, а мужчин — ни одного. Женщин было много, они шли молча, и никто из них не плакал, не рвал на себе одежды, как это положено было по обряду среди родственников покойного.

В похоронной процессии даже попа не было...

Гроб поравнялся с Карпом и Игнатием, и они увидели в нём старика, с седой как лунь головой, но руки у него не были скрещены на груди, а лежали вдоль тела.

— Смотри, Игнат, — толкнул Олексин в бок Стыря, — да этот старик — самоубивец. Вот поэтому и попа нет, и руки его вдоль тела положены. Интересно, за что он себя порешил? А ну-ка давай дойдём до кладбища вместе с народом и расспросим.

— А нужно ли это?.. — поостерёгся более осторожный Игнатий.

— Чего там... Поможем старика закопать, вишь, одни дети да женщины, помянем потом, с утра же не евши...

Упоминание о еде склонило сильного телом Игнатия на сторону Карпа...

Кладбище с рядами крестов оказалось совсем неподалёку, за крутым поворотом от того места, где остановились Стырь и Олексин, услышав скрип саней. Как только засыпали землёй могилу, Карп стал искать большой камень, чтобы положить его в изголовье вместо креста. Но тут в санях, где лежали лопаты, ещё молодая и красивая женщина разгребла сено и показала рукой на схороненный там дубовый крест.

— Мы порешили покойнику всё-таки крест поставить. Пусть это и не положено ему, самоубивцу, как сказал наш поп, а камня не надо. Зачем он будет давить на голову хорошему человеку, который у себя жизнь отнял через наше, вселенское горе...

Хоронили женщины своего старосту... В их селе два месяца назад объявился какой-то странный отряд ордынцев, на привычных боевых кочевников они похожи не были — одет кто во что, среди них находились и шаманы с бубнами, и какой-то русский, весь заросший рыжими волосами, верхом на медведе.

— Опять этот верховой на звере, — воскликнул Карп, слушая рассказ женщины. — Да это же разбойники Булата!

— Истые разбойники, хуже мамайских, — запричитала одна из баб. — Моего Кузьму прикрутили вожжами к двери сарая и подожгли.

— А моего, моего... — раздалось в толпе, и послышался плач.

— Пойдёмте, мастеровые, теперь они долго не успокоятся, — кивнула молодая женщина на баб, — я вас накормлю. Поминки-то справлять некому. Старик-то один после набега разбойников остался. Над его невесткой надругались, а потом распороли живот и груди вырезали. А внучка двух лет забрали неведомо куда. Вот старик староста и сделался с тех пор не в себе, а вчера зашла к нему отписать мужу в Рязань — старик один у нас грамоту знал, — глянула, а он посреди избы на притолоке висит...

Вошли в село. Тихо и скорбно стоят засыпанные до самых крыш избы. И ни одного дымка из труб, ни одного огонька в окнах, затянутых бычьими пузырями. Лишь в небольшой деревянной церквушке, стоящей на взгорке, теплится лампадка. И видно стало, как метнулась в окне тень, и сразу замигал огонёк, чуть не погаснув...

— У-у, гривастый, — зло сплюнула в снег женщина. — Отпевать покойника не стал. Да, видно, и сам мучается... Мы ведь нашего деда Акинфия любили очень, справедливый был человек, жителей села в обиду никому не давал, — на глаза молодайки навернулись слёзы. — Царствие ему небесное... Бог его должен простить.

— А где же ваши мужчины? — спросил Игнатий. — Неужели всех разбойники порешили?

— Кто в селе был, тех или пожгли, как Кузьму, или копьями да стрелами... А кто помоложе, вроде моего Василия, ушли в Рязань, князь Олег Иванович призвал после пожара отстраивать... Вот уж как три месяца печи кладёт. Он, Василий, печник у меня отменный. А думается мне, что и вы на Оку путь держите, вон топоры-то у вас, там они очень сгодятся...

— Угадала.

— Так если вдруг встретите моего Василия Жилу, поклон ему от меня передайте, от его жены Василины... Мы ведь полгода всего как с ним обвенчались.

— Передадим, Василина, обязательно!

В разбойничьем вертепе Булата — бывшего Мамаева тысячника — с того дня, как пристал к нему беглец мурза Карахан, что-то стало твориться неладное: снова начались нападения на мирные сёла, поджоги изб простых смердов, хотя Булат предостерегал не делать этого.

«Во-первых, — внушал он разбойникам, — со смердов нечего взять, в их сёлах поживиться нечем, а излишнее озлобление простого люда нам ни к чему. Пусть ловят ватажников одни лишь власти, а от воинов я всегда уведу вас в леса... Во-вторых, мы не лучники Мамая и не летучая сотня, и мы не. можем после погрома, как это делают ордынцы, скрыться в Диком поле. Для нас туда пути нет. Грабьте купцов, именитых бояр, но не трогайте смердов... Если они взбунтуются против нас, нам будет конец!»

Карахан соглашался с Булатом, но однажды во время очередного такого внушения он нечаянно взглянул в ту сторону, где, скрестив на груди обнажённые по локоть сильные мускулистые руки, стоял главный шаман Каракеш, и оторопел. Каракеш сверлил своим единственным глазом Булата, и его тонкие губы кривились в презрительной улыбке.

Каракеш был высок, широкоплеч, с изуродованным правым ухом и проломленным черепом — след от русского шестопёра, тогда-то и вытек глаз. Ударом ребра ладони Каракеш ломал человеку кость.

Он был сыном шамана, служившего ещё при царе Бердибеке, но сызмальства Каракеш находил удовольствие в драках, в звоне сабель, в походных дорогах. Он стал воином, но и не забыл ремесло отца, не расставаясь с бубном, был бесстрашным и не раз выручал своего тысячника Булата в жестоких схватках.

Конечно, перед Мамаем после битвы на Боже у него не оказалось такой вины, как у Булата, но Каракеш не захотел возвращаться в Сарай и остался ватажничать и шаманить в «чёртовом городище», продолжая разделять судьбу своего начальника... А теперь вдруг такое к Булату презрение... Почему?