Владимир Афиногенов - Конец черного темника

— Будь спокоен, Каракеш, этот цветок не только не трогали, но даже не дышали над ним... — Зухра захихикала, будто вовсе и не было минуту назад её искренних слёз, и, подмигнув служанке Насте, пошла прятать мешочек с золотом в потайное место, о котором не знал её муж Музаффар...

С базарной площади, где бывшего шамана ожидал меняла-перс, уже присмотревший для Акку богато убранную кибитку, выехали на четырёх подводах сразу же, как только с крыши великоханского дворца пропели серебряные трубы. Это означало, что через час примерно у Мамая начнётся приём. И хотя до дворца рукой подать, нужно спешить, чтобы занять очередь.

По дороге Музаффар сообщил Каракешу, что придётся сегодня у дворца подождать, потому что два дня назад из Рязани прибыли послы и их Мамай допустит к себе первыми. Они привезли много даров и грамоту, в которой их князь Олег Иванович присягает на союз с «царём правосудным» в борьбе против Москвы.

«Ну меняла, ну и пройдоха! — подумал Каракеш. — И по всему видать, имеет верные сведения. Помнится, говорил мне мурза Карахан, что московский князь с рязанским находятся в розмирье и живут они сейчас друг с другом, как тарпан [65] Тарпан — дикая лошадь. и гадюка».

А сведения эти были получены Музаффаром через Дарнабу, с которым купец на протяжении нескольких лет состоял в деловых отношениях.

Сообщая о рязанских послах Музаффару, Дарнаба кипел злобой от того, что они обратились не к нему, знающему тайну придворной жизни, а к битакчи Батыру. Тот — простак — только и взял в подарок какую-то золотую безделушку для своей жены, а выложил всё, что касается этикета Мамаева двора. Неслыханная щедрость! Да за такие сведения Дарнабе приезжие гости отваливали порядочный куш. Ещё бы: пожадничаешь и лишишься головы — стоит только, к примеру, прикоснуться к волосяному канату на пяти столбах или же наступить на порог дворцовой юрты, не говоря уже о том, чтобы не поклониться тени великого Чингисхана. А если вдруг Мамай велит выпить кобылье молоко, попробуй пролить на землю хоть одну каплю!.. Правда, нравы дворца по сравнению с предшественниками «царя правосудного» стали вольнее, но в последнее время узел их Мамай решил крепко затянуть.

Зная о честности битакчи, Музаффар был страшно удивлён, когда увидел, как два тургауда выволокли из дворца всего окровавленного человека и кто-то рядом шепнул: «Обычай нарушил». Человек зло сверкал одним глазом, другой заплыл совсем, не давался дюжим тургаудам, так что трещала одежда на его плечах и спине, а когда его бросили на повозку, сплюнул на дворцовую площадь. Гремя деревянными колёсами по камням, повозка скрылась в направлении ханской тюрьмы.

В толпе любопытных, окружающих в дни приёма дворец, послышались голоса:

— Повезли секир-башка делать. А туда же — не даётся, вон вся морда в крови. Посмотри, чем он плюнул, не зубом ли?..

— А кто такой?

— Из рязан. Из посольских.

— Сколько учили — не выучили, ишь как оком сверлил!

— И-и-ро-ды! — на звенящей ноте, с отчаянием и болью в ответ на слова азиатов по-русски крикнула какая-то женщина, и крик её оборвался сразу. Видимо, затоптали...

Через некоторое время из дворца важно выступили рязанские послы, разряженные, во главе с дородным, в богатом кафтане Епифаном Кореевым, улыбающимся, довольным переговорами.

— Ну, пора, Каракеш. Да делай всё так, как говорил Дарнаба. А то на камни не один зуб, а всё выплюнешь...

Каракеш зло взглянул на купца и сделал знак рукой своей свите остановиться.

...Мёртвая голова Булата привела Мамая в бешенство, и, если бы не заступничество битакчи, лежать бы Каракешу со сломанными шейными позвонками... Почему сам свершил над тысячником суд? Почему не привёз его связанного по рукам и ногам?..

Тут из-за колонны вышла Акку. Белый Лебедь! Ты, шаман Каракеш, этой красавице, этой светлой душе, должен молиться перед жертвенником бога Хорса с утра до вечера... Вот поистине какое великое чудо вывез ты, Каракеш, из Пермской земли. Да что там — Золотая баба... Прикажи Мамай, так из его золота на монетном дворе испекли бы десять таких баб.

Дрогнуло сердце Мамая... Заныло сладко в груди. И он, как это делал Батый, взял в руки двухструнную домбру-хур и, закрыв глаза, покачиваясь на троне, запел о любви...

Старый, а нашёл слова — совсем неплохие стихи о любви вырвались из его осипшего горла!

Отложил домбру, открыл глаза, обвёл всех собравшихся в дворцовой юрте зорким взором, будто сразу очутившись на поле боя, и сказал, обращаясь к бывшему шаману:

— Каракеш, я знал твоего отца как служителя неба и искусного врача. Я узнал, что и ты тоже служишь небу, но второе дело — исцелять людей — тебе не дано. Зато ты умеешь убивать, — и Мамай презрительно кивнул на голову своего бывшего тысячника. — Ты угодил мне, — повелитель перевёл взгляд на Акку, — и теперь выбирай: бубен или меч. Я могу назначить тебя главным шаманом Орды, а могу дать в подчинение, как когда-то дал ему, — снова кивок в сторону головы Булата, — тысячу своих воинов...

Каракеш посмотрел в холодные глаза Мамая, а потом через откинутый полог юрты сквозь сетчатое окошко дворца на римско-католический костёл и рядом строящийся магометанский минарет и подумал: «Вскоре шаманству придёт конец... И хан Узбек, ставший магометанином, положил начало этого конца».

— Я выбираю меч, — сказал Каракеш. — И с тысячью ваших славных воинов постараюсь исправить ошибку этого неудачника, великий каан! — и Каракеш носком сапога слегка дотронулся до головы тысячника Булата.

Мамай криво усмехнулся, изобразив на лице что-то наподобие улыбки, — хвастовство его покоробило, но польстило выспреннее обращение «великий каан», воскрешающее времена Батыева царствования.

— Да будет так!

Не доверяя служанкам своих хатуней, которые могли отравить Белого Лебедя или сделать из неё массажной палочкой инвалида, Мамай обратился с просьбой к битакчи Батыру, чтобы он прислал во дворец свою Фатиму с невольницами. Зная нравы ханского дворца, Батыр настоял, чтобы Акку перевели в отдельные покои, — этим самым он и свою жену уберегал от всяких соблазнов.

— Фатима-хатунь, — обратился к жене битакчи с поклоном Мамай и подал своею рукой наполненный фряжским вином золотой кубок, отделанный жемчугом, — я вручаю тебе прелестный цветок, который должен расцвести в моём дворце и затмить своею красотою все розы. Помоги в этом... Теперь пригуби вина, а кубок оставь себе. Это знак моей милости, Фатима-хатунь. Я думаю, что ты мне будешь служить верой и правдой, как твой муж Батыр.

— Да, мой повелитель, — тихо произнесла Фатима, пряча в карман широких шаровар подарок, краснея от волнения и благодарности за столь высокое доверие, оказанное ей, бывшей чёрной, рабочей жене десятника, почти невольнице, и вот волей судьбы вознесённой на такую недосягаемую высоту.