Александр Филимонов - Битва на Калке. Пока летит стрела

Храмы белокаменные, золотыми куполами украшенные, растут, а вместе с ними — куда денешься? — растут и поборы княжеские, тяготы непомерные ложатся на плечи народа. А чтобы не роптал народ, князю большая воинская сила нужна. Да надзирать за своими владениями — бояре нужны, а боярам — своя челядь. И всех мужик-смерд накорми, да одень, да вооружи, да коня дай, да смотри не вякни чего-нибудь лишнего, а то расправа короткая.

И вся-то беда в том, что народ один, а князей много. Единый государь нужен! И чтобы был он на земле, как Бог на небе. Если бы кто-нибудь один из владетельных князей Рюрикова рода понял бы ту опасность для Руси, которую несут княжеские междоусобья, — и встал бы над всеми единым Государем! Да где взять такого?

А вот нашёлся такой. Великого Мономаха внук, сын греческой царевны князь Всеволод Юрьевич. Юность свою провёл он в Византии, при дворе дяди своего, императора Мануила, и там воочию увидел, сколь благодатнее для государства единовластие, нежели господство многих. Юноша Всеволод, вернувшись на Русь, после смерти своих братьев стал в городе Владимире великим князем; а для того ему, совсем ещё молодому и не очень искушённому в бою, пришлось разбить на Юрьевском поле огромное войско бояр ростовских да суздальских, ведомое племянником Всеволода, князем Мстиславом, который рвался сам сесть во Владимире. С того времени Всеволод Юрьевич стремился подчинить русские земли себе и всех князей взять под свою руку. Он правил долго и с большим умом, русскую кровь щадил, не стяжал себе воинской славы в сражениях с соотечественниками, зато раздвинул русские границы на восход солнца до страны Булгарской, смирил хищные орды половецкие, подчинил своей воле и Киев, и Рязань мятежную, и Чернигов, и Смоленск, и Галич, где посадил на стол верного ему молодого князя Даниила Романовича. И даже Господин Великий Новгород, бывшая вотчина древнего Рюрика, с его обширными землями и народами, населявшими их, и тот признал, наконец, власть Всеволода Юрьевича.

Долго жил великий князь, да, видать, недостаточно долго. Оставил Всеволод Юрьевич после себя шестерых сыновей, но не сумел их вырастить продолжателями своего великого дела. Сам, перед смертью, кинул семена вражды в сердца сыновей, отказав в наследовании великокняжеского звания своему старшему сыну Константину. И наследником назначил второго сына, Юрия.

После смерти отца братья немедленно начали войну друг с другом. Но так ни до чего и не довоевались. Константин всё не мог добиться принадлежащего ему по праву великого Суздальского княжения. Юрий же, сидящий на этом престоле и не обладающий и десятой долей влияния своего отца, воображал, видимо, что вся Русь должна ему подчиняться и так.

Он послал своего младшего брата, князя Ярослава, занять престол в Новгороде. Ярослав поехал. Новгородцы приняли его. Казалось, Владимирский великий князь снова обретает значение старшего среди всех князей Рюрикова рода. Снова можно надеяться на мир и покой.

Однако злой и своенравный Ярослав, оказавшись в Новгороде, ухитрился поссориться с его гражданами, устроил резню, во время которой казнил множество знатных и уважаемых новгородцев, был с позором изгнан и в отместку, сев в городе Новом Торге, или Торжке, преградил все дороги, ведущие в Новгород. И всякого купца, желающего провезти свой товар, заковывал в цепи и бросал в темницу. В Новгороде же как раз случился неурожай, и без подвоза хлеба из низовских земель жители были обречены на ещё небывалый в истории голод.

Великий князь Юрий Всеволодович злодейства брата Ярослава не пресекал. И ожидаемого всеми мира и согласия на русской земле устанавливать, похоже, не торопился.

Князья жили так, словно после их смерти должен был начаться потоп — чего стараться, если всё провалится в тартарары! О, если бы кто-нибудь смог их надоумить: времени сего потопа уже и впрямь ждать недолго. Но во всей Руси едва ли нашёлся бы тот, кто знал о смертельной угрозе. А угроза эта уже готова была, как туча, несущая потоп и разрушения, двинуться на русскую землю издалека — оттуда, где встаёт солнце.

По привычке Иван с утра зашёл в дом к хозяину. Постучался в горницу, где хозяин, Малафей по прозвищу Губа, почивать изволил, — спросить, какие будут указания. В доме тихо было. И на стук из-за двери никто не отозвался. Иван равнодушно постучал ещё раз. Спит Малафей, ну и пусть себе спит. Ожидая хозяйского ответа, Иван прислонился к косяку дверному, опёрся — ноги что-то не держали с утра, ослабли.

Да и приходить сюда не следовало. Знал ведь, когда спозаранку выбирался из своей избушки, что ни нынче, ни завтра, ни послезавтра никакого приказа от хозяина не будет. До работы ли теперь? Кузня — вон уж сколько дней стоит холодная, и всё, что излажено умелыми руками Ивана и других Малафеевых работников, лежит в углу бесполезной кучей. И подковы конские, и топоры, и наконечники для сулиц [1] Сулица — короткое метательное копьё с каменным, костяным, металлическим наконечником. , и запоры хитроумные для ворот и дверей, и гвозди, и много чего ещё — всё это будто в одночасье потеряло цену для новгородских граждан. Уж месяц, как последний гвоздь купили у Малафея, а с тех пор — ничего. И работники Малафеевы, все трое, разошлись кто куда, искать пропитания.

Иван остался. Куда уйдёшь, если уйти некуда? Да и виру [2] Вира — в Древней Руси денежный штраф в пользу князя за убийство свободного человека. За увечье платилось поувирье. надо хозяину отработать. Десять гривен на суде у тысяцкого положили Ивану заплатить за убийство Малафеева работника.

Был такой Вешняк, в закупах [3] Закупы — категория зависимого населения на Руси. В Древней Руси закупами становились разорившиеся общинники, получившие от землевладельца участок земли и сельскохозяйственный инвентарь. Кабальные закупы в обмен на «купу» (помощь деньгами или товаром) обязаны были работать в имении господина. у хозяина состоял. А Иван-то его возьми да убей. Ни с того ни с сего. Над мёртвым телом убиенного работника Ивана и повязали, и прямо к тысяцкому. А рука у Ивана в крови. И свидетелей аж пятеро, Малафей старший.

Иван было отпираться, да вышло так, что не отопрёшься. Тысяцкий недолго думал. Десять гривен, и в грамотке тут же прописали. Та грамотка у Малафея в потайном ларце лежит, и Ивана, бывшего вольного человека, держит на привязи крепче всякой цепи. Ещё целых два года спину гнуть на Малафейку губатого. И то ладно, что сам-то Малафей мужик не злой, только до выгоды своей страсть какой справедливый — крохи никому не уступит.

Иван, прислонившись к косяку, почувствовал вдруг, что утренний сон, из которого с таким трудом выбрался, вновь обволакивает его, как пуховым покрывалом. Не хватает ещё прямо тут заснуть, перед хозяйскими покоями. Больше всего боялся Иван показаться губастому Малафею слабым и жалким. Хотя хозяин теперь, как и все, еле ноги таскает и вряд ли станет обращать внимание на Иванову слабость, а всё же. Ни словом, ни полсловом Иван никогда не обмолвился, что нету уже сил терпеть голодуху, не намекнул хотя бы Малафею: взял, мол, меня в рабы — так корми получше, что ли.