Алексей Шишов - Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич

Однако ж при выслушивании этого любопытного акта я позволил себе сделать некоторые замечания: во-первых, что система невмешательства возможна лишь при том условии, что и другие европейские державы будут строго соблюдать ту же систему и не будут помогать даже косвенно одной из сторон; а во-вторых, что уже в настоящее время совершаются в Болгарии и в других частях Турции такие возмутительные жестокости над беззащитным христианским населением, что христианские державы, в особенности Россия, едва ли могут оставаться равнодушными зрительницами...»

Военный министр, дочитав дневную запись, повторил вслух самое больное её место:

— В особенности Россия...

Россия на тот день действительно оставалась наблюдательницей. Но какой? — не равнодушной к Балканскому кризису. Такой, какой не была ни Вена, ни Берлин.

Милютин не без горести вспомнил тот трудный для него разговор в императорском рабочем кабинете, который хорошо был знаком ему уже не первый год. Александра II можно было понять: начатые им преобразования, подъём экономики, начинающийся бум железнодорожного строительства могут быть приостановлены, втянись Россия в Балканские дела. Государь в той беседе обмолвился, как бы ненароком:

— На днях получил новое прошение о разрешении создать ещё одно акционерное общество по строительству железной дороги на юге. В Одессу, другие черноморские порты пойдёт новый поток хлеба для Европы. Распашка степи сразу заметно увеличится. Казна готова поддержать акционеров, деньги у нас на железные дороги сегодня есть.

Последние слова Александра II прозвучали как приглашение к разговору. Первым в таких случаях в разговор вступал великий князь Николай Николаевич:

— Вы хотите сказать, ваше величество, что в случае военного конфликта постройку новых железных дорог нам придётся приостановить?

— Разумеется. Одни акционеры такое большое дело не потянут. Без казны им не обойтись.

— Но стройку в южных губерниях можно вести и в условиях войны, если она пойдёт на Дунае.

— Не получится. Дмитрий Алексеевич, будьте любезны, объясните нам, что произойдёт на коммуникациях с началом мобилизации русской армии?

— Ваше величество. Вашим указом большая часть паровозных бригад и составов будут в первый же день задействованы на войну, на перевозку армии и её грузов к границе. А потом пойдёт поток мобилизованных и припасов опять же только в одном направлении. И всё будет делаться по спешному графику.

— Что тогда останется для перевозок железнодорожным акционерам, по вашему мнению?

— Совсем немногое, ваше величество. Масштабные перевозки рельс, шпал и строительного леса будут исключены на всё время войны. И даже дальше.

— А что значит дальше, Дмитрий Алексеевич?

— С подписанием мира с театра войны пойдёт обратный поток войск, артиллерии и нерастраченных припасов, ваше величество. Этот поток будет идти не месяц и не два.

— Значит, вы как военный министр считаете, что экономические программы будут сокращены предельно?

— Вне всякого сомнения, ваше величество.

— И хозяйственное развитие страны приостановится на всё время войны, если мы в неё ввяжемся?

— Вне всякого сомнения. По железным дорогам зелёный свет будет дан только воинским эшелонам...

— Такие расчёты в Главном штабе, Дмитрий Алексеевич, уже есть?

— Пока нет, ваше величество. Но работы над ними по моему распоряжению уже завершаются.

— Когда они будут закончены, покажите их мне и Николаю Николаевичу. Пусть он тоже ознакомится.

— Будет исполнено, ваше величество...

В том разговоре император так и не сказал утвердительно, что Россия не позволит дальше творить кровавые беззакония над христианским населением Балкан. Хотя в Рейхенберге три монарха разговор вели «не для протокола». Милютин с великими князьями знали о том от самого государя. Но одно дело — обсуждать проблему, совсем другое — разрешать её на деле. Милютину император тогда задал ещё один краткий вопрос, ответ на который был столь же краток:

— Дмитрий Алексеевич, вы считаете, что для России война на Балканах станет бедствием?

— Безусловно, ваше величество.

— А в чём мы в той войне не проиграем?

— Только в одном, ваше величество.

— Так в чём же, Дмитрий Алексеевич?

— В духе народном и воинском, ваше величество. Ваше изъявление воли будет поддержано всей Россией. У меня на этот счёт никаких сомнений нет.

Из того разговора военному министру вспомнился вопрос императора, заданный великому князю Николаю Николаевичу:

— Как относится гвардия к войне сербов и черногорцев против Турции? К нашему генералу Черняеву?

— Гвардия послушна приказам вашего величества.

— А всё же, Николай Николаевич?

— Ваше величество, если будет дано разрешение на добровольчество, то многие мои гвардейцы окажутся на Балканах волонтёрами. И почтут это долгом чести русского воина.

— И офицеры, и нижние чины?

— Точно так. И офицеры, и солдаты. Особенно офицерская молодёжь, которая войны не знает.

— И потому спешит на неё?

— Совершенно так, ваше величество. Воинский дух гвардии высок, будь то полк Преображенский или гусары лейб-гвардии.

— Прекрасно, Николай Николаевич. Пускай императорская гвардия этот ратный дух сбережёт до лучших времён...

Что имел в виду под «лучшие времена», Александр II пояснять тогда не стал. Можно было только догадываться, не проникая в его мысли. За ним всегда было последнее слово. Милютин не стал строить гипотезы, а перевернул ещё несколько страниц:

«27 июня. Вторник...

Я не остался в Петергофе ни к «министерскому» обеду, ни на вечерний праздник на Ольгином и Царицыном островах и возвратился к обеду в Петербург. Чувствую себя не в силах прикидываться спокойным и весёлым среди пустого общества придворного и пёстрой кучки иностранных гостей.

Мне даже противно видеть в других это напускное благодушие, эту поддельную беззаботность в такое время, когда у каждого порядочного человека сердце обливается кровью при мысли о событиях на Востоке, о бессовестной, презренной политике европейской, об ожидающей нас близкой будущности...

А, по моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием — потому, что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств, но столько же от подготовки дипломатической, а с другой стороны — от способности тех лиц, в руках которых будет самое ведение войны.

К крайнему прискорбию, должен сознаться, что в обоих этих отношениях мало имею надежд: дипломатия наша ведётся так, что в случае войны неизбежно будем опять одни, без надёжных союзников, имея против себя почти всю Европу; а вместе с тем в среде нашего генералитета не вижу ни одной личности, которая внушала бы доверие своими способностями стратегическими и тактическими.