Алексей Шишов - Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич

— Михаил Иванович, мой сын, тебе знакомый Николай Николаевич-Младший, просится быть прикомандированным к твоему отряду. Не возражаешь?

— Что вы, ваше высочество. Великий князь обещает быть толковым начальником. Ради бога, пусть идёт со мной.

— Ещё один генерал у меня просится охотником переправляться в твоей свите.

— Кто такой?

— Скобелев 2-й. Наш туркестанец, тебе известный.

— И его возьму. Буду только рад...

С наступлением темноты вечером 14 июня назначенные к переправе первыми войска в полном молчании спустились к реке. Все приказы передавались в полголоса. Курить было строжайше запрещено.

Начали двигать к берегу понтоны и лодки. Сперва на повозках, потом спускали в воду и тянули по речному «рукавчику» к месту переправы. Там переправочные средства распределялись по ротам пехотинцев-волынцев. В Зимнице находился корпусной командир генерал Радецкий. Участник того поистине исторического перехода русской армии через Дунай так описывает его начало:

«...Едва началось первое движение, вдруг тревога: стая диких гусей, испуганная движением понтонов, поднялась с болотвины и страшно загоготала.

Генерал в отчаянии.

— Ну, — говорит ему его начальник штаба Дмитровский, человек, бывавший на Кавказе, — дорого бы обошлись нам эти гуси, если на том берегу были бы черкесы; они, шельмы, знают, что даром гуси с таким гвалтом не поднимаются ночью с болота.

Но на том берегу всё тихо, и огоньки, кое-где мелькающие, дремлют в неподвижности.

В десять часов тревога пуще первой. Понтоны выехали на мост. В ночной тишине вдруг раздаётся адский треск: вся земля застонала; уху, успевшему привыкнуть даже к разговору шёпотом, треск этот показался светопреставлением, за сто вёрст в окружности должен он разбудить турок.

— Бога ради, поезжайте скорее к коменданту, — говорит генерал Драгомиров своему ординарцу, — и достаньте соломы; сколько можно взять везите, хоть все крыши велите ободрать, но достаньте.

Явилась солома.

Шум стал тупее.

Понтоны проехали.

Идёт артиллерия.

Треск и шум ещё сильнее, соломы нет уже и помина.

— Ну, всё пропало, — решают генералы, — турки приготовят нам встречу, и ещё какую: притаятся, и затем пойдут.

В 11 часов ожидать и прислушиваться стало невмоготу.

— Идёмте! — сказал генерал своим и отправился к берегу.

Тут вскоре стали подходить понтоны; по мере того как они подходили, принимались связывать из них паромы.

Войска стояли на берегу.

Тишина была мёртвая; ни звука, ни взрыва голоса, ни огонька. Чуялось, что дисциплина, доверие, невольное чувство самосохранения и сознание торжественно страшной минуты действовали на каждую солдатскую душу отдельно и стояли как бы в воздухе.

Когда понтоны выстроились вдоль берега и генерал Драгомиров их осмотрел, последовало приказание пехотным войскам стать при понтонах, в порядке, прежде уже указанном.

Разместились солдатики у понтонов на берегу.

— Готовы? — спросил генерал.

— Готовы! — ответили шёпотом голоса.

— Ну, с Богом, садись.

Стали рассаживаться.

— Сели?

— Сели.

— С Богом, отчаливай.

Генерал снял фуражку, перекрестил понтоны, перекрестился сам; все солдаты тоже, сняв шапки, перекрестились.

Тихо поплыли понтоны.

Нигде ни звука...

Твёрдо были все убеждены, что турки ждут, и вот-вот сейчас раздастся адский огонь...

На берегу со своим штабом стоял генерал Радецкий...

...Когда в рассказе о переправе 15-го июня говорят о генерале Радецком так: «он присутствовал на ней от самого начала до конца и глядел на неё безмолвен и спокоен», — эти слова много значат и выражают собою крупный факт. Для всех было ясно, все чувствовали, что если корпусной так безмолвен и спокоен, значит, дело идёт как следует, а если опасность явится, то этот же корпусной сумеет их выручить!

Итак, началась переправа.

Всё замирает в каком-то никакому человеческому слову недоступном напряжении слуха и зрения, сквозь тишину и мрак.

Был второй час утра на исходе: едва-едва начинал брезжить рассвет. Убеждение, что турки, притаившись, ждут, становилось всё сильнее и ускоряло сердцебиение. Все, кто мог, взяли бинокли и, несмотря на темноту, пытались хоть что-нибудь разглядеть. Едва заметными силуэтами виднелись или, вернее, мерещились наши понтоны по Дунаю. Казалось, что шли они тихо, хотелось им дать паровое движение, хотелось им дать крылья.

Вечностью адски мучительною тянулась и пронизывала сердце каждая секунда.

— Чу, не выстрел ли?

— Нет, ничего.

Слух ещё становился острей.

— Нет, это солдатские голоса здесь, — кто-то сказал.

— Подходят.

— Нет ещё.

— Я вам говорю подходят: вон, видите, чёрная полоса — это берег, а вон силуэты наших лодок.

— Вижу.

Всё продолжает безмолвствовать в глубоком сне.

— Что же они?

— Видно, не ждут.

Не верилось такому счастью.

— Подплыли.

— Да-да, вот.

Молчок.

Вдруг белый дымок вспыхнул в чёрной дали; раздался выстрел из ружья.

Молчок.

— Первая, — сказал кто-то на нашем берегу.

Несколько солдат перекрестилось.

Ещё выстрел.

Опять молчок.

Третий выстрел, четвёртый, пятый.

Но выстрелы все одиночные. Ясно было слышно, что то был огонь сторожевых турецких часовых, на которые наши не отвечали; он поддерживался всё время, но звучал жиденькою ниточкою.

Очевидно стало, что на берегу турецкой армии нет.

Вот завизжал турецкий рожок.

Минуты идут за минутами: видно, что наши высаживаются, прибыв приблизительно к тому месту, которое генералом Драгомировым было выбрано для десанта.

Четверть часа спустя смотрят — лодки возвращаются.

Первая пристала.

— Ну что?

— Слава Богу, благополучно, — докладывает солдатик.

— Наши не стреляли?

— Никак нет-с, ваше превосходительство, подскочил было к ним один турка, его так живьём на штыки и взяли, потому шуметь не приказано было...

Второй рейс велел начать генерал.

И тут вдруг раздаются уже выстрелы всё чаще и чаще; нить густеет.

И когда последние лодки первого отряда стали прибывать к берегу, берег покрываться стал прибегавшими турками.

Масса выстрелов осветила берег, точно тысячами огней.

Генерал Драгомиров просит у генерала Радецкого разрешения отправиться на тот берег.

Генерал разрешил. Это было в конце второго рейса, в четвёртом часу утра.