Таисия Наполова - Наталья Кирилловна. Царица-мачеха

Князья и бояре устремились к двери, соблюдая старшинство. Да так ли просто его соблюсти?

Не желая уступить князю Ромодановскому, вперёд выдвинулся Тихон Стрешнев, который всюду норовил быть первым. Стольник Тихон Никитич пользовался особым расположением государя. Ему было лет двадцать пять, когда он был приставлен дядькой к младенцу Петру. При венчании Петра на царство вёл его под руки и получил чин окольничего. Он устраивал и брак с Евдокией Лопухиной. Но звание боярина ему дали только с год назад.

Князь Ромодановский хоть и высился перед ним, но спорить не стал, и Тихон Никитич первым вошёл к царице, важно неся свою бороду.

Все заметили, что царица была бледнее обычного, лицо опухшее. Как не подумать о её недавних волнениях! Переговаривались меж собой тихими голосами.

— Рада видеть вас у себя, — тоже тихим голосом начала Наталья Кирилловна. — Чем новеньким порадуете меня, болезную?

— Новенькое стало уже стареньким, — живо откликнулся Стрешнев. — Время-то Милославских уже прошло.

— Софья, однако, так не думает, — заметил князь Троекуров.

Он давно был в приближении у Нарышкиных. В его рыжих волосах пробивалась седина. Как-то так получалось, что он всегда бывал ранее других осведомлён о событиях, и поэтому все головы повернулись к нему.

— Кому это неведомо! — иронически отозвался князь Борис Голицын.

Он был нарядно одет по случаю победы над Милославскими. На нём был итальянский шлем с красными перьями и золочёные латы. Поймав на себе неодобрительный взгляд царицы, он поспешил снять шлем. Свой наряд он объяснил тем, что встречался с итальянским посланником.

— Дозволь поведать тебе, царица, что итальянский посол отказался встречаться с Софьей.

— И что тому дивиться! Софьи ныне нет в Москве. Она в Воздвиженском по дороге в лавру. Да токмо и ноги её здесь не будет!

— О Софье нам и самим ведомо, — отозвался Стрешнев, глядя на князя Бориса с издёвкой. — Ты бы, Борис Алексеевич, сказал нам лучше о брате своём Василии Голицыне.

— Князь Василий Голицын готов служить своему государю, — поспешно откликнулся князь Борис.

И вдруг Наталья Кирилловна, резко ударив ребром ладони по столу, проговорила:

— Или тебе неведомо, Борис Алексеевич, что нам служба Василия Голицына не надобна?

Все опустили глаза. Ранее царица приблизила к себе князя Бориса. Что же теперь так сурова с ним?! Она незаметно взглянула на Ромодановского, и тотчас же раздался его грубый, точно вырвавшийся из подземелья голос:

— Ты никак о своём брате-предателе хлопочешь, Борис Алексеевич?

Многие сразу же отвели свои глаза от Ромодановского, столь отталкивающим было его лицо с рачьими глазами, крючковатым носом и болезненной желтизной кожи.

— Или тебе неведомо, что время его кончилось? — продолжал Ромодановский. — Ныне будем судить его по справедливости.

Заметив, как испуганно опустила глаза стоявшая у дверей монашка, царица Наталья сказала:

— Об отмщении не станем думать, но обойдёмся с ним по Божьему милосердию.

Эти слова царицы Натальи вспомнили, когда она настаивала на смертной казни князя Голицына, хотя даже суровый трибунал не мог предъявить ему ни одного обвинения.

Ромодановский, однако, возразил:

— Милосердием, государыня-матушка, будем тогда заниматься, когда весь изменнический род выведем. А ныне обдумать да решить надобно, кого поначалу подмять, а кого — в остатний раз, кого сразу на плаху, а кого — в монастырь.

Услышав слово «монастырь», царица Наталья живо обратилась к боярину Троекурову:

— Князь Иван Борисович, отвези Софье наш указ. А в лавру ей не ехать.

— Ивана Бутурлина она не послушала, даже говорить с ним не стала, — заметил Тихон Стрешнев.

— Фёдор Юрьевич, — обратилась к Ромодановскому царица Наталья, — подай князю Троекурову наш указ.

Троекурову передали свиток, и он не спеша, торжественно прочитал:

— «Указом царя и великого князя всея Великие и Малые и Белые России самодержца велено тебе, не мешкая, вернуться в Москву и там ждать его государевой воли, как он, государь, насчёт тебя скажет. А буди настаивать станешь, рваться в лавру, велено поступить с тобой нечестно...»

Наталья Кирилловна кинула сияющий и торжествующий взгляд на брата Льва Кирилловича, сидевшего рядом с ней на стульчике, и взгляд этот как бы говорил: «Так ли я всё сделала? Ты бы и сам сказал слово».

Лев Кириллович сидел с довольным видом. Он уже давно рассчитал, какие выгоды можно извлечь из последних событий, какие земли прибрать к своим рукам. Он думал, что Софью трудно испугать: укроется в имении, соберёт возле себя стрельцов, затеет смуту. Первым делом он вспомнил об имении князя Голицына Медведкове. Ему бы хотелось самому заполучить это имение, поэтому он заметил:

— Ныне любой указ для Софьи, хотя бы и царский, не будет иметь силы. Она, чай, уже припрятала своё золото и дорогие каменья, а на них и воинов прикупит. Сказывают, в Медведкове она тайно хранит клад.

При слове «клад» лицо Натальи Кирилловны оживилось, даже как-то помолодело.

— Добро, Лёвушка, что напомнил мне про Медведково. Вели снарядить туда людей для досмотра и порядка.

Затем она обратилась к Ромодановскому:

— А ты, Фёдор Юрьевич, учини сыск. За ослушание и смуту вели казнить смертью без всякого милосердия.

Помолчав немного, повернула голову к Троекурову. Этот боярин возглавлял важные приказы: Иноземный, Рейтарский, Монастырский и ведал Судным Московским и Стрелецким приказами, что представляло особую важность в данный момент.

— Вели строго следить за Софьей, боярин. Не учинила бы мятежа. Головой за неё отвечаешь. Всё зло в державе случилось по её ненависти и зависти.

Когда Наталья Кирилловна умолкла, в келье послышались голоса, словно бы глухое эхо поднялось к высокому потолку:

— Так, государыня-матушка, так...

— Истинно глаголешь!

— Злодеев давно пора к ответу привести...

Но все заметили, что у царицы усталый вид, и вскоре один за другим покинули келью.

Оставшись одна, Наталья Кирилловна ещё долго не могла успокоиться. Машинально перебирала бумаги, положенные ей на стол князем Ромодановским. Мелькали незнакомые имена, но что там в бумагах — не в силах была понять. Подумала: «Сейчас придёт за мной Лёвушка, чтобы идти к вечерней службе, — он знает толк в бумагах...»

Вдруг почувствовала слабость, опустилась в кресло и обратила взор к иконе Божьей Матери «Умиление», которую особенно любила. Но горло ей сдавили спазмы, и она начала рыдать. Стали припоминаться все обиды, что нанесла ей Софья...

Вошедший Лев Кириллович нашёл сестру в большом расстройстве. Она же, обрадовавшись ему, принялась рассказывать о своих обидах.

— Ты ещё мало знаешь, Лёвушка, об этой злодейке. Подумай только, что сказала она обо мне дворцовым боярыням! «Жалко мне царицу Наталью. Богом она убитая. Вспомните: ведь, живя в Смоленске, она в лаптях ходила».