Таисия Наполова - Наталья Кирилловна. Царица-мачеха

Это насильное вторжение можно было бы снести, но пьяная компания во главе с царём изощрялась в выборе самых жестоких шуток. Людей раздевали донага, мазали горячей смолой, ставили вверх ногами. Князю Волконскому забили в задний проход свечу и зажгли её и ходили кругом с церковным пением. При этом в содержание канона вкладывался издевательский смысл. Дом оглашался хохотом, свистом. Но если князь Волконский после таких «святок» слёг в постель, то дворянин Мясной, которого подвергли ещё более адским мучениям — надували мехом в задний проход, — вскоре умер.

Наталья Кирилловна, которой стало известно о «забавах» сына-царя, лишь посмеялась над ними. И всё это было бы забыто, но по Москве пошла дурная молва. Головы подняли некоторые духовные особы, не пожелавшие молчать о злом святотатстве, тем более царской особы. А к царице Наталье пришли домочадцы пострадавших на «еретических» святках.

Чтобы умиротворить их, Наталья Кирилловна при посредстве брата Лёвушки возместила убытки многим дворам после святочного вторжения царя Петра с озорниками.

Но неожиданно масла в огонь подлила молодая царица Авдотья, когда отважилась рассказать свекрови о горе и бедах вдовы несчастного дворянина Мясного.

Наталья, решившая, что все эти святочные дела она уже уладила, резко вскинулась:

— Почто бабы стали к тебе ходоками ходить? Почто даёшь волю им, чтобы били челом против государя?

— Да в чём моя вина, матушка, что ты на меня так стала гневаться? Сама же сказывала: «На чужой роток не накинешь платок».

Наталья Кирилловна некоторое время молчала, не спуская с невестки упорно-въедливого взгляда.

— Ты зачем царя нашего Петрушу одного отпустила? Когда я была молодкой, я своего царя и господина ни на шаг от себя не отпускала. Он на охоту — и я с ним. И на лошади скакать научилась, и к холодному ветру в открытом поле притерпелась. А ты красой расцвела, да, видно, не на пользу тебе краса твоя...

Онемевшая Авдотья слушала свекровь, дивясь тому, что она даже красоту ставит ей в укор. Чужие люди и те с добром к ней говорили, что после рождения сына Алёшеньки она стала чудо как хороша. И действительно, тонкие черты молодой царицы были одухотворены счастьем материнства. Они светились божественной красотой. Кто-то из боярынь сказал ей: «Лицо у тебя, царица, будто на иконе».

А Наталья Кирилловна, прочитав в лице Авдотьи как бы укор себе, снова налилась гневом, ещё более безжалостным:

— Помехой ты стала государю нашему, жёнка безлюбовная! Оттого и спасается от тебя в Немецкой слободе, оттого и мечется по белу свету!

Царица Евдокия задрожала от обиды, но не заплакала. Поняла, что пришла минута самой защитить себя. Больше некому. Как тут не сказать всей правды?

— Государыня-матушка, всем ведомо, что ты сама благословляешь Петрушу в Немецкой слободе жить, сама и подарки шлёшь девке немецкой. А она, вишь, разохотилась да свой поганый подарок нашему царевичу Алёшеньке послала. Я бельишко-то немецкое выбросить велела.

— Да как ты смела!

— А вот и смела. А ежели та девка отраву какую в бельишко сыночку нашему положила?!

Лицо Натальи Кирилловны потемнело от злобы и как бы окаменело. Но глаза метали молнии, губы мелко дрожали, голова начала трястись. «Ровно как у Петруши», — подумала Авдотья.

Но Наталья Кирилловна быстро овладела собой, и голос её был ровным.

— Люди сказывают, Авдотья, что тебе всё немило здесь. И тебе прямая дорога в монастырь.

Авдотья подавленно сникла. Любой беды ожидала она от свекрови, но не этой. Однако мысль о сыне помогла ей прийти в себя. Не посмеют злодеи оторвать её от малолетнего царевича.

Она произнесла как можно спокойнее:

— Всяк мыслит по-своему. Да не будет так, государыня-матушка. На руках у меня дите малое — царевич Алёшенька. Патриарх не благословит меня принять схиму, даже ежели бы и сама надумала.

Наталья посмотрела на невестку с прицельной насмешкой, как бы говоря: «Поживём—увидим». Сказала, как отрезала:

— Вижу, не об чем нам более говорить с тобой, Авдотья, Я не держу тебя.

Та, казалось, не слышала этих слов, понемногу приходила в себя. Потом низко поклонилась свекрови, ответила покаянно:

— Прости на неверном слове, государыня-матушка. Слово горькое без моего хотения сорвалось. Не сердись на меня, матушка. Более я не выйду из твоей воли. — И, низко поклонившись, удалилась.

Если бы она видела лицо Натальи Кирилловны, то поняла бы, что её покаяние ни к чему, что её слова и покорность не могут что-то изменить, что ещё до их беседы царица Наталья решила её судьбу и ей, несчастной царице Евдокии, остаётся лишь покориться этому решению. Ждать ли милости от Петра, ежели он даже сына не зайдёт проведать? И когда Евдокия вернулась в свою палату, словно крик отчаяния вырвался из её груди: «Да чем же я не угодила ей?»

Дни потянулись тревожные. Иногда молодой царице было страшно. Она молилась в одиночестве: «Господи, спаси и помилуй, ежели не меня, грешную, то сыночка нашего, ненаглядного Алёшеньку!» Бедную царицу томили тяжёлые предчувствия.

Однако беды, обрушившиеся на царицу Евдокию, казалось, ничем не грозили её родне. Лопухины оставались в приближении у царя. Слухи о беспутствах царя Петра не тревожили их. Лопухин-отец сказал: «Кто в молодости не гуливал?» И лишь самый умный и достойный из Лопухиных, дядя царицы Лопухин-Лапка, когда ему стало известно, что Пётр не только распутничает в Немецкой слободе, но и живёт там, сказал на это: «Глупа та птица, которой гнездо своё немило». Об этих словах донесли Петру, и позже дядя царицы принял самую суровую кару без всякого объявления вины.

А пока Лопухины были в упоении своей близости к царю и даже подозревать не могли о грозящей им немилости.

В это самое время были в разгаре потешные походы Петра. Людей требовалось много. Надо было сделать земляной безымянный городок. Были ратные учения конных с пистолетами и пеших с мушкетами. Московских дворян, стольников, стряпчих, жильцов заставляли давать подписку, что они обязуются принимать участие в ратных учениях. Людей не хватало, ловили на улицах тех, кто попадался. Рассылались в понизовые города грозные грамоты, обязывающие жителей прибыть в Москву для ратных учений с собственным оружием. Указывались строгие сроки прибытия в Москву. Но народ ехал неохотно. Приходилось отправлять в города и деревни специальных «высыльщиков». Ослушникам грозили царской опалой и самыми суровыми наказаниями. Но больше всего люди боялись даже не наказания плетьми, а денежной пени, ибо к тому времени все обнищали, даже те, у которых прежде были богатые дворы.

А досмотр за исполнением царского указа вёл сурово-бдительный боярин Тихон Стрешнев. Приезд людей в Москву записывал в Разряде ещё более грозный царёв слуга — князь Ромодановский.