Николай Раевский - Последняя любовь поэта

Когда взошли наконец на первый гребень, он засомневался выдержит ли?

— Милая, измучилась ты... Вернемся-ка лучше. Отдохнем, да и домой...

Миртилла вздрогнула. Только начали и бросить... Прижалась к его плечу:

— Нет, нет. Пойдем дальше. Я привыкну, Феокрит... Так чудно здесь...

— Смотри, родная моя. Не разболелась бы ты...

— Ну что ты! Я же здоровая. Никогда не болею. Только к горам непривычна.

И она старалась дышать ровно, хотя сердце еще прыгало. Гладила ласковую руку, обнимавшую ее стан.

— Посидим немного и пойдем. Смотри, Феокрит, какая красота...

Вдали блестел серебристо-голубой Геллеспонт. Лампсак казался темно-зеленым озерком с чуть видными отмелями серых домов. На том берегу крохотный Каллиполь тонул в жемчужном мареве. Мраморные острова Пропонтиды — Офиуса, Галона, Прокопнес, неясно белели среди лазоревой глади. Миртилла задумчиво покусывала дубовый листик.

— Без тебя прожила бы весь век и не узнала, как хорошо в горах. Вторая весна…

— Это ещё что, Миртилла,— совсем невысокие горы, а в высоких горах за один день можно увидеть и лето, и весну от конца до начала, и самую настоящую зиму.

— Ты бывал в таких?

— Раз только. И знаешь, где — в Ливии [53] Древнегреческое название Северной Африки. ...

— Да что ты?.. Там же, говорят, такая жарища, что все люди черные

— Всякие есть. В стране эфиопов как будто тоже есть горы со снегом и льдом, но никто из эллинов там не был.

— Как же ты не замерз, Феокрит? Летом — и снег...

— Оделся наверху, как варвар,— вот и все.

— Как варвар?

— Ну да... Представь себе — лохматая баранья шапка, кожух, штаны...

— Штаны!.. — Миртилла расхохоталась. — Феокрит, ты носил штаны?

— Уверяю тебя. Иначе нельзя — обморозишься.

Она продолжала хохотать.

— Ой, не могу... Подумать только... эллин в штанах...

— А знаешь, Миртилла, восточные варвары удивляются, как это мы без них обходимся. У них и женщины…

— На то они и варвары. Ни за что бы не надела. Срам такой.

— Даже в снегах?

— Туда бы не полезла.

— А со мной?

Она перестала смеяться.

— С тобой куда угодно — в снег, в воду, в самый Аид... Я же люблю тебя, Феокрит.— Миртилла порывисто обняла поэта.

Пошли дальше. Тропинка вилась вдоль гребня, поросшего густым кустарником. Вечнозеленые заросли остались внизу. Здесь за хитоны цеплялись то цветущий терновник, то молодые побеги ежевики. Бутоны шиповника только начали распускаться. В тенистых лощинах доцветали дикие яблони, и трава под ними была усыпана порыжевшими лепестками.

Стадий тут никто не мерил, но путники прошли их уже немало — все навстречу солнцу, на юг. Миртилла шагала бодро, хотя после многочасового подъема ноги были точно не свои. Вспомнила Афины. В горы там никогда не ходила, зато в тринадцать-четырнадцать лет, когда убирали огороды, вместе с матерью целые дни таскала на спине тяжелые корзины. Так же деревенели ноги к вечеру, и поесть хотелось вдоволь, и поспать подольше. Представила себе, как мать жарит рыбу, поливая ее шипящим оливковым маслом. Сразу почувствовала, что голодна, да и поспать было бы неплохо. Встала задолго до света — боялась проспать. Осторожно взглянула, где солнце. Полдень скоро. Сделав умоляющее лицо, спросила:

— Феокрит, а скоро мы будем есть?

— Проголодалась, моя Миртилла?

Радостно екнуло сердце. Опять он сказал «моя». Провела щекой по его плечу, заглянула в глаза. Ответила по совести:

— Еще как проголодалась...

Поэт рассмеялся. Погладил волнистые волосы подруги, в которых запутались сухие травинки.

— Какое удивительное совпадение, Миртилла,— я тоже голоден и даже очень, Вот дойдем до той полянки и будем обедать.

Поляна, которую издали наметил Феокрит, оказалась прекрасной. С трех сторон ее окружали высокие дубы и вязы. Должно быть, скот никогда не пригоняли сюда. Низкая еще, по-весеннему свежая трава не была примята. Путники расположились в тени, на берегу тихо журчащего ручья, вдоль которого лазоревыми каймами цвели густые заросли незабудок.

Феокрит и Миртилла с наслаждением вымыли в холодной воде запыленные ноги, руки и лицо. Миртилла расчесала волосы, заплела их в две косы. Принялись за еду. У них был с собой каравай хлеба, жесткий, но жирный и вкусный сыр, который особенно хорош в дороге, соленые оливки, сваренные вкрутую яйца. Вынули из кожаного мешка и связку сушеных фиг, и деревянную коробку с печеньем.

Путники запили трапезу кубком душистого хиосского вина, разбавленного чистой горной водой.

Глаза у Миртиллы слипались, но надо было еще собрать и выбросить в кусты объедки, снова вымыть замазанные руки, завязать мешок. Феокрит, посмеиваясь, расстилал на траве мягкую пушистую хлену. Ребенок же она большой, его подруга. Совсем по-ребячьи трёт глаза кулаками и зевает.

Быстро засыпают в юности, а особенно после доброй сотни стадий по горам да посл почти бессонной ночи. Миртилла только сняла хитон, положила его под голову, подогнула по привычке колени, и сразу бог сна принял её в своё бездумное царство.

Феокриту спать не хотелось. Для него, уроженца горной Сицилии, этот переход с многочисленными остановками был простой прогулкой. Только ноги всё же немного натрудил, потому что, не подумав, надел в дорогу новые сандалии, а старые раб вместе с хленой уложил на самое дно мешка.

Было жарко. Горизонт чуть заметно дрожал. В тёмно-голубом небе медленно плыли кудрявые облака. Мухи, попадая из тени на солнце, вспыхивали, как драгоценные камни египетской царицы. Миртилла чему-то улыбалась во сне. На ее загорелой груди мерно перекатывалось солнечное пятнышко. В лесу прерывисто куковала кукушка. Должно быть, перелетала с дерева на дерево, потому что её голос то усиливался, то становился еле слышным. Пробираясь между травинками, черной нитью ползли муравьи.

Всюду в мире была жизнь, движение, слепящий свет и густые тени. Несовершенный и вечный, он всё же был прекрасен, этот никем не созданный, сам по себе существующий мир. Были прекрасны далекие острова Пропонтиды, белые анемоны с серебристым пушком на стеблях, незабудки у ручья, прозрачнокрылая стрекоза, севшая на молодой побег дуба. Но прекраснее всего было загорелое тело юной женщины, которая, ничего не боясь, согласилась идти в горы. Феокрит нагнулся над спящей и осторожно поцеловал ее мягкие косы.

Уселся рядом, опершись спиной о ствол молодого дуба. Смотрел на сияющую гладь Пропонтиды. Вспоминал свои творения. Где-то там, на берегу Вифинии, пристал корабль аргонавтов, плывший в Колхиду, и юноша Гилас отправился отыскивать воду:

«Медный кувшин захватил и увидел он скоро источник,

В русле глубоком текущий; вокруг него разные травы:

«Ласточкин цвет» темнолистый, зеленые «женские кудри».