Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

— Да, изрядную.

— А чего более всего читаете?.. Небось Феофана Прокоповича?.. Как нещадно возопил он на меня... Может, оттого и немилостивы нынче?

— По делам и слова... — отвернулась графиня.

Брови его огорчённо нахмурились, сомкнулись; плечо, которым осторожно касался её, отодвинулось. Уже жалела она о таком своём поведении, но поделать с собой ничего не могла. Более того: будто назло завела разговор о роли монархов и фаворитов при дворе, мол, монарх подобен Богу на земле, солнцу на небе, однако как много худого делают его приближённые, а ведь и от них зависит благосостояние государства. И закончила неуместным нравоучительством:

— Вы тоже, Иван Алексеевич, много можете способствовать лучшему делу в государстве...

С удивлением воззрился на неё Долгорукий — ни от кого не слыхал таких рассуждений. С императором не раз вели они подобные беседы, но одно дело — ихние разговоры, иное — девичьи советы. Уж не хочет ли графиня унизить его таким способом? Он смерил её высокомерным взглядом и резко отвернулся, проговорив:

— Благодарствую, графиня! Об том Его Величество сами разумеют и нас к тому побуждают.

Тёмные, с поволокой глаза её повлажнели — ну прямо два топаза, оправленных в перламутр! — Князь спохватился: обидел её? Порывисто взял руку и с чувством поцеловал:

— Простите!..

Она отвернулась.

— В субботу бал в Петергофе, вы будете? — Вновь в его голосе звучал напор.

— Не знаю. Время близится летнее... Скоро в Кусково ехать, надобно собираться.

— Уезжаете? — почему-то обрадовался Долгорукий. — И я про Москву мечтаю... Вам тоже не по сердцу Петербург? Тут и поохотиться негде, разве только птицу пострелять. А в Москве... — Он мечтательно закинул голову.

— Славны бубны за горами? — улыбнулась Наталья.

Князь весело зарокотал:

— Славны бубны за горами да лукошки без грибов!.. Да ведь с грибами будем! Кусково-то недалеко от Горенок. Коли уговорим Его Величество охотиться под Москвой — не обойтись без наших Горенок. Вот и повидаемся... Ежели, конечно, братец ваш примет меня, не очень-то он меня жалует.

...А через две недели жители Фонтанки наблюдали, как из шереметевских мазанок выносили сундуки, коробы, корзинки, мешки и укладывали на телеги: семейство отправлялось на лето в Москву, в кусковскую усадьбу.

Незадолго до отъезда прибежал посыльный из царского дворца и передал для графини записку. Торопливыми буквами в ней было нацарапано, что в скором времени двор едет в Москву и он, князь Долгорукий, найдёт её непременно в Кускове.

Однако слово — ещё не дело; царский обоз двинулся из новой столицы в старую только в конце лета. И вот уже толпы людей высыпали на улицы поглазеть, как едут верховники и сановники, писцы и лекаря, канцелярия и монетный двор, кареты и колымаги, дормезы и шлафвагоны, телеги и экипажи...

В Москве дивовались на то великое зрелище и гадали: уж не старые ли времена наступают, не станет ли опять Москва столицей? Радовались и приезду Долгоруких: они древнейшие, Рюриковичи, князь Юрий Москву основал, да и всей Северной Руси владетели, испокон веку на берегах Днепра, Клязьмы, Дона лелеяли русскую славу, царей подкрепляли, да и на Европу свой взгляд имели: учёных, мол, там поболе, зато умных и у нас хватает.

По приезде в Москву царь поселился в лефортовском дворце. За время, прошедшее после коронации, он возмужал, поумнел, уже не мальчиком тихим слушал заседания верховников, а сам, внимая мужам умным, многоопытным, высказывался веско. Принимал иностранных посланников, вёл переговоры, и в деле том первым помощником был ему Иван Долгорукий, который отменно знал и польский, и немецкий, и даже италийский языки...

Политика в те дни делалась не только в Верховном совете, в Лефортове, но и в частных домах: у Остермана, Черкасского, у Долгоруких на Знаменке. Четверо Долгоруких теперь были членами Верховного совета. Василий Лукич усиленно плёл дипломатические кружева, уповая на их семейное большинство среди верховников. Иван Алексеевич получил звание обер-камергера и носил у пояса золотой ключ. Однако отцу его того было мало; мол, княжий аппетит никому не вредит. Его воспалённому тщеславию мерещились такие картины: золочёный трон на возвышении, слева — фрейлины, справа — сановники, по ковру идут иностранные гости, а государь оборачивается к Алексею Григорьевичу за советом...

Ожидая сродников своих, старый Долгорукий потирал руки, предвкушая, как обрадует их своими делами-мечтаниями.

— Фриштыкать будем? — рассеянно спрашивал он, разливая кофий: слугам велел удалиться. И выкладывал план свой:

— Главное — задержать государя в Москве на некороткое время, да ещё не допустить оплошки... Чтоб подольше в Горенках у нас пожил, чтобы Катерина государю приглянулась...

На сей раз в семейном совете принимал участие Василий Владимирович Долгорукий, прибывший с Кавказского театра действий. Со времён Петра I его отличали прямота и благородство. По царевичеву розыску сосланный в Соликамск, он затем был помилован и отправлен на Кавказ. Ни к чему ему теперь было ввязываться в новые драки, и князь Василий без восторга отнёсся к плану двоюродного брата.

Сергей Григорьевич тоже не проявил большого рвения — он женил своего сына на дочери Шафирова, гроза над тем миновала, и князь Сергей имел теперь высокого покровителя, пребывая в спокойствии за свою персону. Однако узы родства обязывали, и братья со вниманием слушали хозяина.

Василий Лукич, по обыкновению, до поры до времени не высказывал своих мыслей, пил кофий. Ежели князь Алексей обуреваем более всего тщеславием, то два Василия — Владимирович и Лукич — играли роль хранителей древнего рода, а в возвышении своего семейства видели историческую справедливость.

И всё же Василий Владимирович не сдержал удивления, когда Алексей выложил ещё один пункт своего мечтания: женить Ивана на царской сестре Наталии.

Тут как раз с обычным опозданием явился Иван Алексеевич и, услыхав сию новость, не сразу взял в толк, о какой Наталье говорит отец, ибо помышлял лишь о Шереметевой. Когда всё понял, то он, не боявшийся, казалось, никого, растерялся и оробел перед своими сродниками. Забыв уроки немецких учтивств, полез пальцем в ухо, стал сморкаться, заколотил ногой по полу. Потом огрызнулся:

— Мало вам Катерины, ещё и меня втравить хочется?..

— Не перечь! — возвысил голос отец. — Молиться должон, ежели мы в силу войдём.

— Чего это должон я молиться?..

Князь вытащил из кармана серебряный рубль и стал что было силы сгибать его.

Тут поднялся такой шум в голосистом семействе, какого и у Ромодановских не бывало. Прервал сей базар Василий Лукич, миролюбиво заметив Ивану: