Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Николай, самый молодой и сдержанный из братьев, мягко спросил: не разладился ли сговор с Шереметевой, не взяла ли она назад своё слово?

Иван, сидя в кресле алого сафьяна в чёрном халате и в белых медвежьих сапогах, с трубкой во рту, долго молчал. А потом поведал брату о разговоре с Петром Шереметевым, который заявил ему: «Знамо тебе, князь, какая участь ждёт семью фаворита, ежели умирает государь. Как человек благородный, должон ты вернуть сестре моей данное на сговоре слово...» Иван взгорячился, тут же взял перо, бумагу и написал невесте письмо: мол, не хочет он более отягощать её и освобождает от данного слова.

Николай обвинил его в горячности, однако дело было сделано.

А Шереметев Пётр тем временем в Москве вызвал к себе сестру и объявил:

— Никогда не был люб мне князь Иван Долгорукий... Однако... раз мил тебе — я не препятствовал. Ныне же обстоятельства изменились, и разумею я, что долг твой — расторгнуть помолвку. Загубишь себя и нас.

Наталья была в трауре: мало того — император, девять дней назад скончалась бабушка. Внучкино горе было неизбывно, она ходила как потерянная. И вдруг ещё эта весть! — брат её против замужества.

— Братушка, да что хоть ты говоришь? — встрепенулась она... — Выходит, когда фаворит был в силе, так нужен был, а как в беду попал — так и вон его?! Да что бы батюшка-то наш сказал? И матушка?..

Пётр отвернулся, открыл табакерку и стал быстро совать в нос табак. Чихнув несколько раз и словно обретя спокойствие, смерил сестру твёрдым взглядом и объявил: — Но князь сам возвращает тебе твоё слово! Выходит, не так дорожит тобою... Вот его записка, — и отдал ей письмо.

Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Выбирают ли такие женщины сами себе судьбу или так велит их звезда? — неизвестно, но — не сворачивают они с дороги. Она рано приучала себя к «высокоумию», сиречь — к самообладанию и мудрости, жить хотела так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа — вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет...

После того разговора с братом её охватило мрачное отчаяние. Брату не нужен её брак — ясно: Долгорукие и Черкасские враги, однако как мог Иван Алексеевич отказаться от слова? Или разум его помутился, или любовь ненастоящая?.. Знать, правду говорили про него: дерзок, нетвёрд душою, умом своим не живёт...

Одевалась теперь Наталья в чёрное, а делала всё механически. Другие в таких обстоятельствах подвержены гневу, слезам, обиде, пускаются в невиданные предприятия, ищут наперсниц для бесед, клеймят возлюбленного. Она ж, напротив, стала тиха, молчалива. Делала всё по дому, никому не перечила, говорила еле слышным голосом, а с лица её не сходила какая-то странная улыбка.

...Уже кончался март. Снежною кашей покрылись улицы Москвы, ночью заморозок, днём оттепель. Много дней не показывалось солнце, будто навсегда ушло из Москвы. Сквозь плотные облака лишь угадывался его слабый, рассеянный свет.

Как-то, направляясь к обедне в Никитники, Наталья зачерпнула в ботинок снежной воды. Наклонилась, чтобы сбросить со шнурков снег, как вдруг к ней подбежала собака, борзая, серебристой шерсти. Полетка!.. Медленно подняв голову, Наталья увидела перед собой Долгорукого. Лицо растерянное, небритое, взгляд жадно-виноватый, как у голодной собаки, и шепчет:

— Прости меня, графинюшка, не ведал, что писал... Лихо мне, не знаю, как и быть... Не хочешь — не вяжи свою жизнь с моею, а ежели... — и он замолк.

Князь был жизнелюбив, удачлив, никогда не ведал сомнений, а тут горе легко пригнуло его к земле. Он являл собой полное воплощение своего времени — неустоявшийся, противоречивый, чуткий к случайному желанию, невоздержанный.

Он шептал: «Не вяжи свою жизнь с моею», однако весь его вид говорил о другом: не оставь, без тебя мне погибель!

Лицо её, тонкое, нежное, источавшее терпеливое спокойствие, действовало на него как бальзам. Они стояли, оба высокие, тонкие, посреди улицы, не замечая людей, не сводя глаз друг с друга. И вот уже смута в княжеской душе утихает, черты лица оживают.

В семье его все перессорились, близкие, родные отворачиваются, грубят, а что говорить о царском дворе? Всего месяц назад приближённые, «ласкатели» искали его расположения, а ныне не замечают. Она, только одна графинюшка — лазоревый цветок глядела терпеливо, ласково, и князь оправдывался:

— Пётр Борисович велел написать мне ту цидульку... А я-то, я-то... да ежели ты согласная венчаться со мною — счастлив буду!..

Она уткнулась головой ему в грудь. И снова поклялись они друг другу в любви и решили немедля венчаться. Как только минует сороковой день кончины Марьи Ивановны.

С того дня юную графиню как подменили. С непонятной, лёгкой улыбкой бродила по дому, всем помогала, всех поддерживала, а по ночам и утрам спала так крепко, что не могли добудиться, — долгие недели, пока ухаживала за бабушкой, почти не отдыхала.

В один из первых дней апреля 1730 года она проснулась, когда янтарные солнечные ковры уже легли на пол и стены, почувствовав на лице свет. Поднялась, помолилась, принарядилась и, довольная, спустилась вниз, к завтраку. Каково же было её удивление, когда увидала она в столовой всех братьев и сестёр, дядю Владимира Петровича и мадам Штрауден...

Откусила кусочек пирожка. Но отчего отвернулся Пётр? И отчего смотрят все выжидающе? Сёстры потупились.

— Отчего не фриштыкаете? — спросила она.

— Дуня, разливайте чай, — приказала гувернантка.

Та дрожащими руками взяла чашку, чашка задребезжала на блюдце.

— Что стряслось-случилось? — удивилась Наталья.

И тут все, кроме мрачно молчавшего дяди Владимира, разом заговорили. Не без труда поняла юная графиня, что речь идёт об императрице, что Долгоруким назначен розыск, что следствие ведут Трубецкой, Юсупов, а главный самый — Бирон, и не иначе как князя Ивана ждёт ссылка в дальнее имение...

— Натальюшка, сердечушко моё! Невенчанные ведь вы! — заплакала Вера. — Не ходи под венец! Как мы без тебя-то?

Сергей, для которого Наташа была как мать, тоже плакал. Пётр пристально смотрел на всех и молчал.

Мадам Штрауден, строгая и прямая, пододвигала всем чашки. Взгляды обращались к Петру, и он наконец проговорил:

— Герцог и герцогиня курляндские нынче решают всё, от них зависит наша жизнь... Вчерашний день подписала она указ.

— Отчего именно вчерашний, что вчерась сделалось? — в отчаянии металась Наталья.

— Не ведаю, однако первого апреля что-то стряслось, тайна сие есть... Имения княжеские конфискуют... Государевы предметы, что у Ивана, забрали... И отправят их вон из Москвы. Что станешь делать? Не поедешь же за ним!