Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

С прибытием Чирикова начали оживать люди в остроге. Возобновились работы. По вечерам у костров, разведённых на морском берегу, грустные и тягучие, снова зазвучали песни.

В один из таких вечеров Беринг увидел, что матросы несут в его избу мешки с хлебом.

— Что это?! — спросил Беринг у Шпанберга.

— Коммерция, господин капитан... — ответил Шпанберг. — Я есть выяснять, что потоплень быть казённый хлеб. А ваш хлеб Чириков доставлять.

Беринг хотел было расспросить, как это так чудесно устроилось все, но вспомнил письмо жены, которое привёз Чириков из Якутска, и не стал ничего расспрашивать. Анна Матвеевна сообщала любезному супругу своему, что деньги, которые оставил господин капитан, вышли и живёт она сейчас с Йонасом и Томасом в долг у отца, пропитания и крова — слава Богу! — батюшка не лишает её, по одежду сыновьям справить не на что.

Грустно помаргивая, смотрел Беринг, как матросы заносят в избу мешки с хлебом. Да и что, собственно, было говорить? Не помнил капитан, с каким отрядом отправил он свой личный хлеб. Не вникал в такие мелочи. Других забот хватало.

Слава Богу, в начале августа изготовили бот, названный «Фортуной», чтобы плыть на нём на Камчатку... Как раз перед отплытием и курьер из Петербурга приспел. Привёз Берингу из Адмиралтейств-коллегии ответ на его рапорт, писанный ещё в Илимске.

Велено было Берингу «из Якуцка до Охоцка поступать но данным указам и инструкции, усматривая лучшие к Её Величества службе и пользе, и обретающимся при Беринге служителям, свободности, быть по его, Беринга, рассуждению, понеже Адмиралтейская коллегия за неимением о тамошних местах подлинного известия точным указом о поступках в пути определить не может».

Малость запоздала столица со своим советом. Впрочем, попрекать этим Петербург нельзя. Были тогда в Петербурге дела и поважнее экспедиции Беринга...

небываемое — бывает... Эту истину добро ведали сподвижники Петра Великого. Грандиозные карьеры воздвигались на гнилых петербургских болотах, дивили своей несокрушимостью простой народ, чтобы потом, в одно мгновение, гремя цепями, исчезнуть в темнице, закачаться на виселице, взойти на плаху, рассыпаться в прах, разносимый сырым и холодным петербургским ветром...

И не только подлый народ, но и просвещённые сановники мало что понимали в происходящем. Казалось бы, рухнуть должен человек, ан нет! Покачнувшись, ещё выше возносился он...

Ещё жив был Пётр Великий, кода отвернулась фортуна от своего баловня — светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Государь отстранился от любимца, и стало ясно, что окончательное падение Меншикова — вопрос времени.

Но Пётр Первый умер. Стараниями Александра Даниловича взошла на престол ливонская крестьянка Марта, и снова, ещё в пущем блеске, засияла звезда светлейшего Римского и Российского государств князя и герцога Ижорского, Её Императорского Величества всероссийского рейхс-маршала и над войсками командующего генерал-фельдмаршала, тайного действительного советника, Государственной Военной коллегии президента, генерал-губернатора губернии Санкт-Петербургской, от флота Российского вице-адмирала Белого флага, кавалера орденов Святого Андрея, Слона, Белого и Чёрного орлов и Святого Александра Невского, подполковника Преображенского лейб-гвардии, полковника над тремя полками, капитан-кампании бомбардира...

В последний день марта 1725 года над гробом императора служили всенощную. Явился сюда и генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский. Видно, пение церковное его растрогало, только зарыдал вдруг Павел Иванович.

— Мог бы я пожаловаться, да не услышит... — заливаясь слезами, кричал он. — Меншиков сегодня обиду показал мне! Над собою я отроду такого не видел! Шпагу с меня снять хотел и арест сделать!

Вразнобой тянули испуганные певчие. Белые снежинки сыпались на покрытый пурпурной мантией гроб императора. Всё ещё холода стояли... Но уже скоро, скоро подули тёплые ветры с залива, невыносимым смрад сделался...

Александр Данилович Меншиков нынче поднялся — выше уже некуда. Выше только — трон царский. Совсем нечем в высоте этакой светлейшему князю дышать было. Скорбел душой Александр Данилович... Рассеянно думал, может, генералиссимусом стать? Или, к примеру, мазепинский Батурин с вотчинами взять во владение... Нет, не то все... Может, в другой стране новую династию завести или здесь, в Империи Российской, к верховной власти двигаться?

От мыслей этих жарко в голове становилось. Стягивал светлейший князь парик, швырнув под стол, сжимал руками голову, думал...

И так добро, и другое тоже хорошо. И отделиться хотелось, и Российскую империю, одних имений в которой на добрую европейскую державу накопилось, тоже жалко было.

Мучили, мучили светлейшего князя тягостные раздумья. Не знал Меншиков, что делать... И — вот ведь беда! — никогда ещё прежде таким обиженным себя не чувствовал. Одни обиды кругом ему творились. Звания генералиссимуса всё ещё не дали... Батурина мазепинского, этакой малости, и того не пожаловали...

Кончина бездетного курляндского герцога Фердинанда положила конец мучительным колебаниям. Опустел курляндский престол. Как тут Меншикову в стороне остаться?

И хотя курляндский сейм уже избрал герцогом Морица, побочного сына польского короля, хотя вдовствующая герцогиня Анна Иоанновна — опустевший престол к новому избраннику вместе с её рукой переходил! — внешность и манеры Морица вполне одобрила, Меншиков, под предлогом смотра полкам, выехал в Курляндию.

27 июня 1726 года он прибыл в Ригу, и уже на следующий день приехала сюда из Митавы Анна Иоанновна.

Остановилась в коляске на берегу Двины и послала к Меншикову сообщить о своём прибытии.

Натянув на голову напудренный парик, светлейший князь облачился в мундир, завешанный орденами, и, оглянув себя в зеркале, вполне остался доволен. Когда мужчине под шестьдесят, он только внушительнее становится... Самая пора в достойное его звания супружество вступить... Понятное дело, что без семьи светлейший князь не жил, но ведь и саксонский граф тоже не холост, тоже разводиться с прежней супругой будет...

Однако на Анну Иоанновну ни полыхающий драгоценными каменьями мундир светлейшего князя, ни дородность его, ни многочисленный конвой впечатления не произвели.