Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

Между тем признаки приближающейся земли становились всё очевиднее. Появились каланы...

Стеллер объяснял матросам, что строение сердец этих животных не позволяет им находиться под водой слишком долго, они могут жить лишь в прибрежной зоне, не превышающей двадцати миль но прямой...

Стаи сидевших на воде чаек также свидетельствовали о близости берега...

Наконец 16 июля увидели и саму землю.

«На самом деле, — записал в своём дневнике Стеллер, — мы увидели её 15 июля, но, поскольку об этом объявил я, а она не была ещё столь чётко видна, чтобы определить её очертания, от этого отмахнулись, как от моей обычной причуды...»

«Я умалчиваю о некоторых обстоятельствах... — продолжил он запись в дневнике. — Хотя другие мореплаватели в подобных путешествиях стремятся обращать внимание на все подробности и извлекать из них пользу, здесь же самые явные и простые признаки и явные резоны игнорировались и отвергались. При таких условиях мы достигли земли через шесть недель после отплытия из Авачи, хотя легко могли бы достичь её за три-четыре дня, идя северо-восточным курсом, о котором договорились, если бы офицеры соблаговолили воспользоваться вышеупомянутыми правильными приметами и признаками земли...»

Офицеры «Святого Негра» не знали о суровом приговоре, вынесенном им Георгом Вильгельмом Стеллером. Они знали только одно — они нашли землю. Всеобщее ликование охватило команду. Стеллеру обидно было слушать похвальбу офицеров, разговоры о наградах, которые ожидают их за это открытие. Ведь каждому должно было быть ясно, что земля открыта им, Стеллером, ибо он первым обратил внимание на признаки приближения и первым увидел её.

Не ради похвалы, но ради истины, которой беззаветно служил он, Стеллер попытался обратить внимание капитан-командора Беринга на это обстоятельство.

Происходило это в кают-компании, в присутствии битого кнутом и взятого на «Святого Петра» в качестве живописца курляндца Фридриха Плениснера.

Фридрих, по своему обычаю, ничего не сказал на жалобу Стеллера, а вот ответ капитан-командора, признаться, удивил учёного.

— Сейчас мы все воображаем, — устало сказал он, — что всё открыли, и многие полны ожиданий, строят воздушные замки! Но они не задумываются, где мы достигли земли, как далеки мы от дома и что ещё может приключиться... Кто знает, не задуют ли пассаты и не помешают ли нашему возвращению? Мы не знаем этой земли. У нас недостаточно провианта, чтобы продержаться здесь зиму.

Что-то очень знакомое почудилось Стеллеру в голосе капитан-командора... Он не мог ошибиться — такие же интонации звучала в голосе пастора Феофана Прокоповича, у которого служил Стеллер лекарем... И появились они как раз незадолго до смерти... Неужели и капитан-командор болен? Странно... Это подрывало убеждение Стеллера, что все болезни суть выдумка. Как-то не по себе стало Георгу Вильгельму Стеллеру.

Как и тогда, у архиепископа Феофана, прервал он разбор гербария, так сейчас Стеллер перестал выяснять, кто же должен считаться первооткрывателем найденной земли, и поспешил покинуть кают-компанию.

Споры о том, кто первым увидел Америку на «Святом Петре», были бессмысленными, потому что на борту корабля находился Кондратий Мошков, который ещё девять лет назад вместе с Гвоздевым побывал здесь, на американском берегу. Ну а кроме того, и сейчас первым добрался до Америки не «Святой Пётр», а «Святой Павел» Чирикова...

Потеряв Беринга, Чириков испытал облегчение. Кончились бесконечные консилиумы. Чириков повёл «Святого Павла» прямо на восток.

6 июля обнаружили первые признаки приближающейся земли.

«Явилось в море много цветов плавающих, видом в воде зелёные и желтоватые... Цветы осмотрели, что оные не травяные, токмо сгустившаяся вода наподобие киселя, каких обычно много выбрасывает на морские берега...»

13 июля записали в судовом журнале уже не про медуз, а про береговую утку. 14 — увидели плавающие в воде деревья.

В ночь на 15 июля 1741 года появился и берег.

«В два часа пополуночи, — записал в судовом журнале А. И. Чириков, — впереди себя увидели землю, на которой горы высокие, а тогда ещё не очень было светло, того ради легли на дрейф. В третьем часу стало быть землю свободнее видеть, и оную признаем мы подлинною Америкою».

День выдался, как на праздник, солнечным. Чириков послал боцманмата Трубицына на лангботе осмотреть бухту.

Трубицын вернулся только к вечеру и сообщил, что бухта малопригодна для стоянки. Решили на ночь отойти в море и, как выяснилось, правильно сделали. Ночью разыгрался шторм, и корабль спасло только то, что он был вдалеке от берега.

Пошли на всех парусах курсом на север. Берега тянулись скалистые, поросшие еловым лесом...

17 июля, когда стих ветер, снова послали лангбот на разведку. На этот раз его повёл штурман Авраам Дементьев. С ним отправилось десять вооружённых солдат и матросов. Было три с половиной часа пополудни.

К вечеру ветер посвежел. Шлюпка не возвращалась, и Чириков приказал отойти от берега. К утру лёг туман — шлюпка не появлялась. Потом начался дождь, зарядивший на три дня.

«Во все сутки ветр со шквалами непостоянно и дождь велик, лавировали близ того места, куды послан наш бот».

22 июля заметили на берегу дым и, приняв его за сигнал, подаваемый посланными за водой матросами, решили послать вторую шлюпку. Повёл её Сидор Савельев. Ему было велено не приставать к берегу, пока не увидит бот.

Ныряя в волнах, уплыла к берегу последняя шлюпка с четырьмя добровольцами и... не вернулась.

Три дня ходили галсами возле берега.

Сколько раз за эти дни вспоминал Алексей Ильич Чириков ту памятную ночь, когда потерялся в тумане «Святой Пётр». Снова и снова вспоминал, как стоял в зябком тумане на палубе, когда вахтенный матрос доложил, что слышал пушечный выстрел... Слышал этот похожий на хлопок выстрел сам Чириков или не слышал? Тогда кровь стучала в висках от ярости на Беринга. Заглушала все. Сейчас кровь тоже стучала в висках. Только уже от ярости на себя.

Вот она, Америка... Совсем рядом... Где-то там пятнадцать человек его команды... И он ничего не может сделать, чтобы спасти их или хотя бы узнать, что с ними...

Утро 24 июля пришло ясное, тихое. И вот — радостно дрогнуло сердце! — из бухты показались две лодки. Одна побольше, другая поменьше.

Быстро развернулись и пошли навстречу. Но нет... Это были чужие лодки...

«Рассмотрели мы, что лотка гребущая — не наша, понеже оная корпусом остра и гребля не распашная, а гребут вёслами просто у бортов, которая к пакетботу так не приближалась, чтоб в лицо человека можно видеть, токмо видели, что сидело в ней четыре человека: один на корме, а нротчие гребли, и платья было видно на одном красное, которое, будучи в таком разстоянии, встали на ноги прокричали дважды: агай, агай и махали руками и тотчас поворотились и погребли к берегу. А я тогда приказал махать белыми платками и кланяться, чтоб они к нашему судну подъехали, что и чинено от многих служителей, токмо, несмотря на то, скоро погребли к берегу, а гнаться за ними было неможно, понеже ветр был тих, а лотка оная гораздо скороходца, а другая большая лотка, далече не подгрёбши к пакетботу, возратилась, и вошли обе опять в ту заливу, ис которой выгребли. Тогда мы утвердились, что посланные от нас служители всеконечно в несчастьи, понеже штюрману Дементьеву, как отправлен, уже настали восьмые сутки и было довольно время, способного к возврату, и мы к тому месту ходили в самой близости, токмо он не возвратился. А по отправлении боцмана мы от того места не отлучались, а погода была всё тихая, и ежели б несчасгия им какова не случилось, то б по настоящее время уже к нам возвратились. И можно чаять по тому, понеже американцы к нашему пакетботу не смели подъехать, что с посланными от нас людьми от них на берегу поступлено неприятельски: или их побили, или задержали. Однако ж мы ещё до вечера близ того места ходили, поджидая своих судов, токмо ночью для опасения от берегу поудалились, да и ночью имели на кормовом флакштоке фонарь с огнём, дабы, ежели, паче чаяния, выдут, то чтоб могли к нам и ночью притить».