Алексей Черкасов - Черный тополь

Сколько же он припас, Филимон Прокопьевич? Много ли выторговал на барахолке в городе, сбывая вещи эвакуированных и при случае прикарманивая денежки колхоза, когда ездил самолично продавать мясо?

«Эх-хе-хе! Жить надо умеючи в таперешнее время. От сатаны сорви клок – Богу прибыток. Вот хотя бы эти девчонки-свинарки. Што заимели? Хи-хи-хи! Ловкая житуха! Они выводят свинюшек, а прибыток перепадает мне, а так и Фрол Андреичу, и так дале. Мороковать надо. Есть ли в том грех? Нету. Потому Бог сказал: грейте руки возле анчихриста, а во славу мою псалмы читайте».

Ну, на псалмы Филя не скупец. Если надо, день и ночь читать будет. Конечно, сугубо тайно, чтоб посторонние глаза не зрили, какой он богомольный. Пусть все почитают за безбожника, а вот он перед Господом Богом чистенький, как червонец из денежной фабрики. Ничьими руками не заляпанный.

«Или вот Демид, – вспомнил Филимон Прокопьевич погибшего сына. – Как ни живал будто. Отчего такое? Греховное во грехе сгило. Должно, искусил нечистый тятеньку, подвох вышел. Эх-хе! Житие Моисеево», – спутал Филимон Прокопьевич «бытие» из Библии со староверческой книжкой «Житие Моисеево в пещере на Выге», которую когда-то читал.

К вечеру подъехали к Малой Минусе, где и остановились на ночлег в колхозном дворе.

Манька и Гланька разворошили солому с клетушек, заглянули к поросятам. Те скрючились, жались друг к дружке – жалкие, тощие, визжащие до полной невозможности.

– Глянь, Манька, тута-ка вот сдохли! Три штуки!

Манька перебежала к следующим саням, поглядела.

– Филимон Прокопьевич, поросюшки-то доходят!

– Куда доходят?

– Сдыхают, грю.

Филимон Прокопьевич тоже посмотрел и обрушился на молодых свинарок.

– Вот как влуплю по акту за ваш счет издохших, тогда познаете, как со свиньями возиться! – рычал Филя.

– Дык мы-то при чем тут!

– Я вот вам покажу! Чем глядели-то? Вас к чему приставили?

– Вот еще! Сам ехал в дохе и шубе, а тут беги за санями в полушубчишке, и ответ нам же держать. Как бы не так! Ты есть завхоз – сам понимать должен. Можно аль нет везти поросюшек в экий мороз? А то на ферме ни кормов, ни муки, никакой холеры, и мы же виноваты. Глядите на них! – разорялась боевитая Гланька. – Начальство тоже мне! Нет того, чтоб поросят подкормить, а потом продать. Так приспичило: везите на ярманку! Будто у ярманки глаз нету.

Пришлось бежать Филимону Прокопьевичу к колхозному председателю, договориться, куда определить поросят, потом таскать их в чью-то пустовавшую хлевушку, нагревать ее всякими хитростями и спасать визгливые создания от окончательной погибели. Мало того – у поросят открылся понос: перемерзли. На этот раз Филя откупил чью-то баню, и там сутки возились с поросятами.

– Ну и поездочка, штоб она в тартарары провалилась! – пыхтел Филимон Прокопьевич.

Мороз заметно сдал, потеплело. Проглянуло на какой-то час солнышко и опять скрылось.

Под вечер двадцатого декабря Филимон Прокопьевич пошел по деревне «понюхать воздух», как он сам определял свои прогулки в чужих деревнях.

Середь улицы толпились мужики. Филимон Прокопьевич поздоровался со всеми, прислушался к разговору.

– Так сказывал: ждите, грит, – долбил о чем-то приземистый мужичок в дождевике поверх шубенки.

– Может, враки? – усомнился другой. – Вот вы тоже приезжий, товарищ. Может, слышали про реформу?

Нет, Филимон Прокопьевич ничего не слышал.

– В каком понятии реформа? – поинтересовался.

– Да вот был тут человек из города, сказывал: у кого, грит, деньги лежат по кубышкам, то пиши хана им. Пропадут.

Филимон Прокопьевич разинул рот.

– В нашей деревне, можно сказать, ни у кого кубышек нету, – сказал третий, из молодых.

– Не говори! К примеру, возьмем Феклу Антоновну. Всю войну торговлишку вела в городе. То перекупит и перепродаст, то молоком торговала – лупила будь здоров! То еще чем. У ней денег скопилось – ой-ой-ой! За сотню тысяч, если подсчитать. И все хоронятся в кубышке.

– Вот теперь и увидим, где лежат деньги у Феклы Антоновны, а так и у других. Кто набил карманы, а кто жил на совесть, как весь народ. Реформа выяснит.

Филимон Прокопьевич еле продыхнул:

– Позволь, товарищ, какая такая реформа? Слушаю, а в толк войти не могу.

Филимону Прокопьевичу разъяснил мужчина все, что сам слышал про надвигающуюся денежную реформу.

– Эвон как! – У Фили зарябило в глазах. – Может, враки? Какая может быть реформа, когда государство наше совершило полную победу над фашизмом?

– Там была военная победа. А здесь – на хозяйственном фронте. Мало ли денег навыпускали во время войны? Во что рубль обернулся? С этих соображений, значит.

– А! Из соображений! – туго вывернул Филимон Прокопьевич, ухватившись за собственную бороду.

Мужики говорили так и эдак. Будет и не будет. Филимон Прокопьевич слушал, слушал и до того расстроился, что не помнил, как дошел улицей до конца деревни.

Всю ночь мыкался на полу под собачьей дохою в чьей-то избе, никак уснуть не мог. Только сомкнет глаза – и вдруг ползет на него реформа в виде Татар-горы. «А ну, гидра библейская, сколь накопил денег в кубышке?» – рычит нутряным голосом Татар-гора.

«Экая дрянь в голову лезет!» – стонал Филимон Прокопьевич, перекатываясь с боку на бок.

Под утро успокоился: «Вранье! Переполох один. Власть стоит – и деньги стоять будут».

С тем и выехал в город. Настал день, двадцать первого декабря. Манька и Гланька удивились, что случилось с завхозом за ночь? Молчит, как сыч.

И вдруг, возле самого города, от какого-то встречного трахнуло, как обухом в лоб: объявлена по радио денежная реформа!

У Фили вожжи выпали из рук и язык присох к гортани.

– Филимон Прокопьевич, дай сбегать в кассу или куда там, – узнаю. У меня же триста рублей, – насела Гланька.

– Молчайте! Вы к чему приставлены?! – орал Филимон Прокопьевич, испуганный не меньше Маньки и Гланьки. – Заедем вот на постой к Никишке Лалетину, там все прояснится.

Никишку Лалетина, земляка, не застали дома. Заехали в ограду и узнали от соседей, что вся семья Лалетина убежала в какой-то пункт менять деньги.

– На старые деньги теперь ничего не купишь, – тараторила соседка Лалетина. – Сейчас вот посылала парнишку за хлебом – шиш, не берут старые деньги!

– Как же я-то, мамонька! – заголосила Гланька.

– Я пойду менять, и все! – решительно двинулась к воротам Манька, а за нею Гланька.

Машинально, не помня себя и не осмысливая движений, Филимон Прокопьевич распряг лошадей, поставил их к заплоту на выстойку, а сам свалился в сани – сердце что-то зашлось. Крушенье пристигло. Беда! Если и в самом деле свершилась реформа – плакали денежки Филимона Прокопьевича! И те, что в кованом сундуке, и те пачки подобранных тридцаток, какие спрятаны в тайнике в казенке. Прикинул: сколько всего? Более ста тысяч! Всю жизнь копил-тянул по сотне, а где и тысчонками, а с торговли колхозным медом хапнул на пару с пчеловодом ни много ни мало, а по пятьдесят тысяч!..