Алексей Черкасов - Черный тополь

Демид подошел к Агнии.

– Ну, теперь мы разъедемся, – начал он, глядя в землю. – Поберегись там. И не задерживайся. Возьмешь две-три пробы – и на Верхний Кижарт.

Вот он о чем беспокоится!..

– Я думала, ты что-нибудь другое скажешь.

Демид ответил твердым, спокойным взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Я думаю, Агния, мы останемся с тобой хорошими друзьями.

– Друзьями? – У Агнии перехватило дыхание. – Разные бывают друзья, Демид Филимоныч.

– Я понимаю, Агния. Если бы можно было все пережить заново… Знаю, виноват. Если позволишь – Полюшке буду помогать.

– Ах вот что ты надумал! – У Агнии кровь хлынула в лицо и даже уши зарделись. – Полюшке!.. Нет уж, Полюшка как-нибудь проживет без твоей помощи. А за дружбу благодарствую! Только… не нуждаюсь, – отрезала, как ножом, и ушла к Андрюшке.

Матвей и Аркашка Воробьев должны были ехать до пасеки, а потом свернуть в сторону Кипрейной и там поджидать Агнию с бородачом.

– Если что неладное окажется – двинь из двух стволов. Мы тут как тут будем. А так не покажемся, – сказал Матвей. – Пусть думает космач, что ты одна.

– Я не одна.

– Понятно! Ну, Андрей, держи ушки на макушке!

Демид поехал один в сторону Жулдетского хребта. Там он будет поджидать Матвея и Аркашку в геологическом пятом квадрате, как помечено на маршрутной карте.

До пасеки ехали торной тропой. По взгорью лошади вязли по брюхо в снегах.

Жулдет еще не успел набрать воды. По каменистому руслу бурлила ледяная суводь. Лошади фыркали и никак не шли с берега в реку. Агния взяла за повод Андрюшкиного солового и первая спустилась к реке. Андрюшка побаивался: а вдруг собьет бурное течение?

Переправились благополучно.

На берегу Жулдета показалась пасека. На обширной елани – рядками расставленные ульи с утопленными днищами.

Андрей Северьянович встретил Агнию с Андрюшкой не особенно дружелюбно. Сказал, чтоб лошадей расседлали подле омшаника, подальше от пчел. «Уж не передумал ли?» – мелькнула отрезвляющая мысль.

– Вы так и живете один? – поинтересовалась Агния, когда расседлала лошадей.

– Со пчелами живу, дева. Один сдох бы. Без родства – душа омертвеет. Слыхивала? То-то и оно.

Вот и пойми: если с пчелами он, значит – не один.

– Ждал вас через недельку-две. В тайге снега, почитай, чуть тронулись. Как одолеем ледник – ума не приложу. В избушке устроитесь или в омшанике? Смотрите, где лучше…

И пошел куда-то в тайгу. А вернулся поздним вечером. Долго грелся возле огня, решительно не обращая ни малейшего внимания на Агнию с Андрюшкой. Агния с сыном опять развели костер, и каково же было их удивление, когда на склоне горы они заметили пятно огня. Это же Матвеев огонек! Вот так спрятались. Хорошо еще, что Андрей Северьянович не заметил.

Но космач узнал-таки, что Агния приехала не одна.

Когда на рассвете собирались в дорогу, он долго к чему-то принюхивался и бормотал нечто невнятное себе в бороду.

– Благослови, Господи! – перекрестился Андрей Северьянович перед дорогой, не снимая шапки, и тут же оговорился: – А в Бога я не верую. Дурман один. У меня свой Бог – тайга-матушка. Молюсь, чтоб зверь не тронул.

И вдруг спросил:

– А ты что, дева, вроде сопровожатых взяла? Огонь жгли вот там. А кому жечь? Охотников поблизости нету, да и на кого охотиться в такую пору? Говори: кто там?

Агния попробовала уклониться от ответа, но Андрей Северьянович рассердился:

– Не мальчонка я, за нос не води. Доверия нету – с места не тронусь.

– В той стороне у нас геологи. У них свой маршрут, у меня свой.

– Эх-хо-хо! – покряхтел космач и пошел впереди гнедка Агнии.

– Доверия нету, вот оно какая музыка, – бормотал себе под нос Андрей Северьянович. – Опять-таки: через что я должен иметь доверие?

Подумал и решил: заслуг для доверия не имеет.

Далеко от пасеки не уехали. Кони по пузо вязли в глубоких наметах рыхлого, крупитчатого снега. Агния с Андрюшкой вели лошадей за собой, пробираясь между сухостойными стволами старых пихт. Андрюшка еще удивился: куда ни глянешь – кругом мертвый лес.

– Хо-хо! В бурю-то в таком лесу – чистая погибель. Чуть замешкался – насмерть прихлопнет, парень.

– А почему он засох, лес-то?

– Пакость такая водится. Вредитель, значит. Жучок иль как там прозывается, токмо чистая погибель от него. Как напал на пихтач иль кедрач – вчистую погубит. Вот оно как. Одни в жизни добро делают, а другие – погибель сеют.

Наткнулись на свежий след. Андрей Северьянович пригляделся и сказал, что здесь только что прошли две лошади с тяжелыми вьюками и двое мужчин – один в болотных сапогах, какие носят геологи и приискатели, а второй, легкий на шаг, в броднях. Потому – один все время вяз в снегу, второй – держался на насте.

– По всему: идут за Большой Становой хребет. Если не ваши люди – оборони Бог заявиться туда. Сказывай, дева.

– Я же говорила: геологи идут.

– На Большую Кипрейную?

Агния подумала. Большая Кипрейная – приток Крола. Это же за Большим Становым хребтом.

– Разве мы туда идем?

– Куда еще? Туда и есть. Токмо не перевалить через Становой. Не вовремя приехали. Сказывал: не раньше большой воды. А до воды, почитай, полторы недели ждать.

– Это же далеко, Андрей Северьянович! А вы говорили – рукой подать.

– Хо-хо! Золото, дева, токмо во сне близко лежит. А так – завсегда далеко и трудно. Место там дикое, безлюдное. На сотню верст, а то и более, до прииска нет заимок и никакой холеры не проживает, окромя таежного зверя.

Впереди, со склона Малого Станового хребта, в струистом лиловом мареве плавал отрог Банского хребта. Таких Становых хребтов по тайге немало. Становой – значит главный, как бы старейшина среди гор. Есть Становой хребет на цепочке Жулдетских отрогов, Маральего перевала, Кижартского кряжа, а все они от Саян род ведут, от Саян, опоясавших каменным поясом Сибирь от Байкала до Алтая.

Со склона горы повернули в низину. Не шли, а ползли свежими следами по рыхлому, водянистому снегу.

У каждого бывают безрадостные дни в жизни, когда небо кажется с овчинку. Другой раз так они навалятся на плечи, что дохнуть тяжело. Сидеть бы сиднем, пережидая житейскую непогодь. Иной как-то умеет перелить полынь горечи в другого: выскажется, что лежит у него на душе, ему посочувствуют, надают тысячу советов, столь же неприемлемых в жизни, как и легко все разрешающих, и – горюну легче дышать. И глаза засветятся у него веселее, в губах мелькнет притухшая улыбка, и он уже видит, хотя и не близкую, но перемену к лучшему.

«Лето не без ненастья, – говорит он себе. – Все перемелется – мука будет».

Не такова была Анисья Головня. Она переживала молча. И чем тяжелее было горе, тем суше были ее глаза. В такие дни она была особенно собранной, отзывчивой на чужое горе.