Иван Стаднюк - Москва, 41-й

Тот в это время стоял за столом у своего кресла и разговаривал с кем-то по телефону. Появившихся в учительской он окатил строгим и даже свирепым начальственным взглядом.

— Есть, товарищ полковник! — раз за разом повторял капитан, сердито глядя на Ольгу Васильевну и Ирину. — Будем отбирать строго по инструкции… Но как мне доложить военкому?.. Кто приказал?.. Записываю: «Микофин Семен Филонович…» Какой ваш номер телефона?..

И тут случилось совсем невероятное.

— Сеня! Микофин! — закричала Ольга Васильевна и, подбежав, к столу, почти силой отняла у потрясенного капитана телефонную трубку: — Милый Сеня! Это я, Оля, жена Феди Чумакова!.. Ты послушай: мы с дочкой попросились на фронт, как медики, а эти бюрократы…

Вот еще один из случаев, которые меняют русла человеческих судеб. Через минуту-две капитан вытирал платком испарину со лба, осторожно расспрашивал, откуда товарищ Чумакова знает полковника Микофина — начальника одного из управлений Главного управления кадров Красной Армии, извинялся за «недоразумение» с повестками о призыве «не по роду войск» и обещал в ближайшие дни исправить ошибку и призвать мать и дочь для прохождения службы в один из походно-полевых госпиталей Западного фронта, хотя столь конкретное назначение зависело уже не от него, капитана… Но раз сам полковник Микофин!..

Мать и дочь вышли во двор школы счастливые, довольные собой, военкоматовским капитаном и пораженные тем, что так удачно «встретились» со старым другом и однокашником по академии их отца Семеном Филоновичем Микофиным.

И всё-таки что-то беспокоило Ольгу Васильевну. Не улетучивалась из памяти фраза мужа, которую он произносил нередко: «В армии должностей не выбирают. В армии служат там, куда зовут интересы дела…» Воспоминание это раздражало, как муха, назойливо вившаяся у лица.

«В конечном счете, я не военнообязанная, — успокоила себя Ольга Васильевна. — Прошусь куда хочу!.. А куда я хочу?.. — И почувствовала, как изнутри легкий жар обдал ее лицо. — Хочу быть вместе с дочерью и поближе к мужу — человеку, которого люблю больше себя самой… И больше дочери?.. Да!.. Да, возможно, и больше дочери! Федя — рыцарь, защищающий Родину. Погибнет он — погибну и я. Зачем мне жизнь без него, без его вразумительного слова, без успокаивающей улыбки, без сдерживающего упрека?.. А Ирина уже взрослая, выстоит и найдет свое счастье, хотя ой как трудно будет ей, такой красавице…»

Так, переметываясь от мысли к мысли, не замечая их отрывочности и подчас нелогичности, шла она рядом с Ириной через школьный двор в сторону 2-й Извозной улицы, как вдруг их окликнул чей-то знакомый, с хрипотцой голос:

— Эй, соседушки!.. С фронтовым приветом!.. Какие заботы позвали вас сюда?!

Перед ними стоял их домоуправ Бачурин; он был почти неузнаваем — в кирзовых сапогах, военной хлопчатобумажной форме, подпоясанный зеленым брезентовым ремнем. Помолодевший, без привычной сутулости, Бачурин всем своим видом излучал энергию и деловитость. Присмотревшись к нему, Ольга Васильевна поняла, что домоуправа особенно молодила красноармейская пилотка, из-под которой серебрились виски коротко подстриженных волос.

— Дядя Бачурин! — Ольга еще в юности так звала домоуправа. — Неужели и вы на фронт?!

— Я уже с фронта и опять туда же.

— И мы на фронт! — восторженно похвасталась Ирина. — В военный госпиталь!

— Вам что, в Москве госпиталей не хватает? — Темные глаза Бачурина подернулись грустью, а лицо похмурнело и постарело.

— В Москве и без нас полно добровольцев, — с некоторым гонором ответила Ирина.

Бачурин посмотрел в ее красивое и взволнованное лицо с печальной снисходительностью и начал закуривать папиросу. При этом будто с неохотой сказал:

— Федор Ксенофонтович не одобрил бы…

— Это почему же?! — В голосе Ольги Васильевны просквозила озабоченность.

— Ему на фронте сейчас ой как не сладко. А узнает, что и вы под бомбами, — еще горше будет.

— Мы полагали — наоборот. — Голос Ольги Васильевны потускнел. — Воевать будем рядом.

Бачурин затянулся табачным дымом, выдохнул его и тут же удушливо закашлялся. Потом заговорил будто о другом:

— Из Смоленска не успели эвакуировать госпиталь. Тысячи раненых и медперсонал захвачены немцами… Вы же семья генерала… Вам первым петлю на шею…

— Дядя Бачурин, зачем вы нас пугаете? — с искренней укоризной спросила Ольга Васильевна. — Сейчас все должны забыть о страхе и думать об общей пользе…

— Вот именно! — перебил ее Бачурин. — О пользе там, где ее действительно можно принести.

— Что же вы советуете?

— Ехать, допустим, на строительство оборонительных рубежей! Там санитары тоже нужны — даже на нашем участке… Могу взять вас с собой.

Вряд ли бы согласились Ольга Васильевна и Ирина на предложение Бачурина, если бы не он — случай: когда они стояли посреди школьного двора и вели этот разговор, на крыльцо вышел начальник призывного пункта и громко крикнул:

— Бачурин еще не уехал?!

— Здесь я! — настороженно откликнулся Бачурин. — Жду грузовик со склада военного округа!

— Только один грузовик? — огорчился капитан. — Там мне звонит комендант Большого театра товарищ Рыбин. Просит забрать у него на окопные работы группу добровольцев — артистов и музыкантов.

— У Большого театра есть свои автобусы. Пусть сами и везут! — Бачурин заговорщицки подмигнул Ольге Васильевне, однако глаза его не утратили печального выражения. — Вчера ведь один их автобус приходил под Можайск!

— Возьмите хоть двух народных артистов!

— Нет места в машине!.. А артистов, писателей, разных там сочинителей музыки у нас на каждую сотню метров противотанкового рва по десятку! Лопат и кирок не хватает!

Если строительством поясов Можайской линии обороны занимаются даже народные артисты из Большого театра, так почему же не поехать и им — Ольге Васильевне и Ирине?!

«К дьяволу колебания!..» — подумала Ольга и, взглянув на дочь, поняла, что и она близка к такому решению. — Едем, Иришенька?

— Едем, мамонька!

Ольга Васильевна, как жена кадрового военнослужащего, казалось, ничему не привыкла удивляться, что относилось к делам военным. Видела она полигоны и стрельбища, военно-инженерные городки и искусственные препятствия на танкодромах. Но вот так, чтоб, сколько охватит глаз, земля была распорота глубокой раной, именуемой противотанковым рвом, и в этой ране, в ее незаметно нарастающей глубине и на пологой крутизне выброшенной на одну сторону рва земли, пока высившейся как нескончаемо длинный надгробный холм, копошились с лопатами и кирками в руках тысячи и тысячи людей, — такого она и вообразить не могла. Ее поразило даже само пестрое разноцветье платков, косынок, беретов, блузок и кофточек на женщинах и девушках. Белые, голубые, красные, зеленые, оранжевые, они, будто цветы на порывистом ветру, колыхались, наклонялись и выпрямлялись, от чего рябило в глазах. Ров и копошащийся в нем и над ним людской муравейник тянулись от Минского шоссе, через чуть сгорбившееся жнивье, до далекого леса, подернутого сизой дымкой.