Иван Стаднюк - Москва, 41-й

Генерал-лейтенант Лукин и дивизионный комиссар Лобачев узнали о вранье Гитлера здесь же, в Заднепровье, сидя на поверженной взрывом снаряда кладбищенской ограде… Мимо них пробегали два бойца-связиста — усталые, в изодранных гимнастерках и разбитых сапогах. У одного улюлюкала на спине катушка с телефонным проводом, который стелился по земле, а второй придерживал на боку облезлую, с остатками зеленой краски, деревянную коробку телефонного полевого аппарата. В десятке метров от начальства бойцы, оголив конец провода, срастили его с найденным оборванным проводом и подключили телефонный аппарат. Один из связистов тут же начал с кем-то переговариваться, проверяя исправность линии, и генерал Лукин окликнул бойцов:

— Ребятки, попробуйте вызвать «Розу» и пригласить к аппарату «тридцатку».

«Роза» — это был сегодняшний позывной командного пункта 16-й армии, а «Тридцатый» — начальника штаба.

Связисты подтянули провод с подключенным аппаратом прямо к генералу Лукину, и он, взяв трубку, тут же услышал сдержанный голос полковника Шалина:

— Тридцатый слушает.

— Новостей нет, Михаил Алексеевич? — спросил в трубку Лукин и будто увидел перед собой затуманенные усталостью и постоянной тревогой глаза начальника штаба.

— Полный короб, — приглушенно ответил Шалин. — Я уже звонил на КП Городнянского… Необходимо ваше присутствие на «Розе» незамедлительно.

В Лукине вдруг вспыхнуло острое чувство беспокойства: он предполагал, что маршал Тимошенко затевает какой-то неожиданный удар по немцам. Испытывая нетерпение, спросил:

— Можешь иносказательно? Постараюсь догадаться.

— Одну вещь могу в открытую. Пусть даже немцы подслушивают. — И Шалин снисходительно засмеялся.

— Уже интересно… Говори! — повелительно сказал Лукин.

Полковник Шалин стал рассказывать о переданной из политуправления фронта радиограмме с текстом полемики между Гитлером и Черчиллем по поводу того, в чьих руках находится сейчас Смоленск.

— Немцы кричат на весь мир, — доносился голос Шалина, видимо державшего перед собой бланк с радиограммой, — что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата. А Черчилль с трибуны палаты общин сказал, что это брехня. Тогда Гитлер и заявил по радио на всю Европу… Вот послушайте: «Я, Адольф Гитлер, оспариваю утверждение сэра Уинстона Черчилля и просил бы английского премьера запросить командующего 16-й советской армией русского генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск…» — Шалин умолк, пытаясь угадать реакцию Лукина на прочитанное. Но Лукин какое-то время молчал, и Шалин продолжил уже от себя: — Так что, Михаил Федорович, выбились вы в знаменитости мирового масштаба…

— А что?! — невесело, но будто с вызовом вдруг воскликнул генерал Лукин и, видя, что дивизионный комиссар Лобачев смотрит на него с вопрошающим напряжением, кратко передал ему суть разговора с Шалиным. Затем, коротко хохотнув, приказал в телефонную трубку: — Пошлите от моего имени в политуправление фронта радиограмму… Пусть обязательно доведут до сведения Гитлера и Черчилля, что я нахожусь в северной части Смоленска вместе со своими войсками и через Днепр даю фашистам прикурить…

— Будет исполнено, — с какой-то пасмурностью сказал на другом конце провода полковник Шалин, а затем многозначительно добавил: — Михаил Федорович, другие дела поважнее. Ждем вас немедленно и с нетерпением.

— Сейчас едем… Только перекинусь словом с Городнянским: ему будет небезынтересно узнать, что и на него в эти дни вся Европа взирает.

Командно-наблюдательный пункт 129-й стрелковой дивизии генерала Городнянского на позывные телефонистов откликнулся тотчас же. Ввиду небольшого расстояния, которое разделяло территорию кладбища и полуразрушенный каменный дом в глубине кособоко поднявшейся над Днепром северной части Смоленска, голос Городнянского зазвучал в телефонной трубке громко и четко.

— Авксентий Михайлович, не слышал новость? — спросил у него Лукин.

— Судя по тому, что вам, Михаил Федорович, весело, новость непечальная? — вопросом ответил Городнянский.

— Угадал! — Лукин засмеялся, может, впервые за эти дни. — Где находится сейчас твой командно-наблюдательный пункт?

— Да здесь же, где вы недавно были, в том же каменном мешке.

— Но в черте Смоленска?

— Разумеется!.. А правофланговый полк моей дивизии даже пытается взять на том берегу здание областной больницы.

— Ну вот видишь! — В голосе Лукина продолжали звучать веселые взблески. — А Гитлер доказывает Черчиллю, что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата. Предлагает за свидетельством обратиться к нам с тобой.

— Серьезно? — не без озадаченности переспросил Городнянский. — Так я сейчас очередным артналетом дам Гитлеру знать, где нахожусь. Позволяете?

— Давай, только щади историю Смоленска: собор, церквушки, памятники. И не трать снарядов на мелкие цели. Гитлер — брехло и так знает, что оседлал только южную часть города.

— Насчет того, что надо щадить историю, это ты молодец, дорогой Михаил Федорович, — сказал дивизионный комиссар Лобачев, посмотрев с одобрительной грустью на Лукина. — Жернова войны так перемалывают древность с сегодняшним днем, что для людей будущего вместо истории остается труха…

— Разгромим фашизм, заключим со всем миром договора о дружбе, и крышка всяким войнам! — Лукин отдал связисту телефонную трубку и молодецки хлопнул ладонью себя по коленке. Затем встал с кирпичной глыбы и кому-то погрозил пальцем: — Все извлекут уроки! Дураков не останется.

— Хорошо бы, — согласился Лобачев, тоже вставая. — А вместо армии пусть бы каждое государство держало небольшие внутренние войска — для устрашения воров и хулиганов.

— И роту почетного караула! — с легким смешком добавил Лукин. — Чтоб иностранных гостей встречать.

— Тогда еще и военный оркестр нужен! — Лобачев извинительно развел руки. — А роте, оркестру да и внутренним войскам нужны будут духовные наставники. Так что я, возможно, опять буду при деле. А ты, Михаил Федорович, наверняка останешься безработным.

— Каждый день на рыбалку стану ездить! — ухватился за привлекательную мысль Лукин и даже надул от удовольствия щеки, как это делают маленькие дети.

И вдруг они расхохотались — закатисто, безудержно, с какой-то надрывной свирепостью. Это не был «хохот чистого веселья», ибо сверкнувшие на глазах Лобачева стекляшки слез выдали волнение их обоих, понимавших отчаянность своего положения, но не утративших в этом кровавом угаре того подлинного чувства долга, делающего человека человечным. Оно, это человечное, определялось их совестью и другими духовными началами, умноженными на разум каждого из них и на энергию, направленную на пользу Отечества…