Иван Стаднюк - Москва, 41-й

— Бог ты мой! Ослепнуть можно от такого великолепия! — воскликнул генерал Чумаков.

Семен Микофин своим аккуратным и обновленным видом напоминал двухцветный неподточенный карандаш. Даже заметно облысевший, выглядел он в генеральской форме как-то по-особому стройно, ладно, солидно и представительно, хотя улыбчивое, с глубокими морщинами у рта лицо его излучало прежнюю напускную строгость, за которой сквозила доброжелательность и доброта.

— Поздравляю, Семен! — Чумаков спустил ноги с кровати, не глядя нащупал ими тапочки и протянул Микофину руки для дружеских объятий.

— Федор, я к тебе по срочному и секретному делу, — прервал Микофин излияния радости Чумаковым. — Сейчас к тебе явится так называемый майор Птицын…

— Птицын?.. Знакомая фамилия.

— Ты передавал своей семье записку через него с фронта.

— А-а, помню! Был он у меня инструктором по подрывному делу, когда из окружения пробивались, — пояснил Федор Ксенофонтович.

— Был он у тебя немецким диверсантом! — огорошил Чумакова Микофин. Видя потрясенность Федора Ксенофонтовича, продолжил: — Шпиона ты приютил в своем штабе. Дал ему там респектабельно обжиться… — В голосе Микофина жестко просквозил упрек, а на лице со сдвинутыми бровями отразилось суровое неудовольствие. — Меня попросили предупредить тебя, прикрыть от случайности и… и, вообще, помочь закрепить бывшего графа на крючке наших контрразведчиков. За этим я и примчался, хотя своей работы по кадык.

— Они знают? — одеревеневшим голосом спросил генерал Чумаков, поняв, о сколь серьезном идет речь.

— Знают… Ты скажи мне, где ты выучился немецкому языку?

— В автобиографии я же писал: был в детстве батраком у немцев-колонистов на юге Запорожской области.

— Бестолково написал, — тревожно хмурился Микофин. — Все у контрразведчиков сбежалось сейчас вместе: признал тебя немецкий генерал Шернер, в твоем штабе свил гнездо абверовец, ты откуда-то знаешь немецкий…

— У тебя тоже есть сомнения? — Федор Ксенофонтович встал и одной рукой судорожно начал надевать на себя халат. — Ты в чем-то сомневаешься, Семен Филонович?..

— Я полагал, ты с Шернером в Испании познакомился…

— Да нет же! На киевских маневрах, когда он, тогда полковник чешской армии, ногу сломал. А меня временно приставили к Шернеру переводчиком.

— Вот как?! — заинтересованно удивился Микофин. — Я не знал этих подробностей. И вдруг встреча с ним на фронте?

— В плен он попал к нам…

— Ладно, доскажешь потом! — Микофин призывал генерала Чумакова к спокойствию. — Не надо одеваться! — И он, взяв у Федора Ксенофонтовича халат, кинул его на спинку кресла. — Сейчас постучится этот майор… Нам следует вести какой-то нейтральный разговор… Но чтоб не напугать его. — Микофин кинул взгляд на наручные часы: — Потом дежурный врач выдворит нас из палаты вместе с ним, а ты попроси меня, чтоб я подвез этого Птицына до Москвы… Он ведь добивается приема у полкового комиссара Лосика… Ну ты не знаешь… Кадровик из Главпуркка… Дальше — моя работа…

— Но как быть с подозрениями, павшими на меня? — Федор Ксенофонтович чувствовал в груди тошнотное теснение.

— С тобой — в норме. Пришлось показывать особистам личное дело, рассказать все то, что я знаю о твоей милости… Но тут, понимаешь, еще всплыли доносы на тебя этого Рукатова… Тоже пришлось наждаком пройтись по ним.

— Рукатов… — Чумаков горестно вздохнул. — Я убежден, что, если б подобные рукатовы не были уверены в нашей победе над фашистской Германией, они бы немедля бросились в объятия Гитлера… Рукатовым важно хоть на ступеньку подняться выше в своем воображении, а чья эта ступенька, что она значит — им наплевать.

— Верно мыслишь, Федор, — согласился Микофин. — Поднявшись даже на ступеньку выше в должности или в звании, иные вдруг начинают воображать, что предстали перед человечеством в новом обличье. Забывают, что разум, сердце, потребности у них те же… А пыжатся. Ну, верно, расширился круг обязанностей, ну, может, еще прав… И если при этом надо усиливать напряжение вещества за лобной костью, то не тщись расширить зад до границ кресла, которое тебе еще велико!..

В коридоре послышалось шарканье ног, и Микофин вдруг заволновался:

— Давай менять тему разговора! Ничем не выдай этому Птицыну своей осведомленности.

— Будь спокоен, — шепотом сказал Чумаков.

Но шум за дверью утих, а разговор двух друзей потерял прежнюю направленность.

— Что это у тебя? — спросил Микофин, указывая на лежавший на кровати поверх одеяла черновик письма покойного профессора Романова.

— Ты не читал?! — оживился Чумаков. — Интересно мыслит Нил Игнатович. Давай просвещу тебя!

Когда генерал Чумаков заканчивал читать письмо, дверь палаты без стука открылась, и уже по одному этому можно было догадаться, что вошел кто-то из медицинского персонала. Действительно, в проеме двери стояла в белом халате грудастая женщина с рыжими волосами, скупо выбивавшимися из-под белой косынки.

— Товарищ генерал, — обратилась она спокойно-милым голосом к Чумакову, — к вам еще один посетитель. Но… извините, через пять-шесть минут мертвый час, а потом процедуры. Так что на сегодня… извините.

Из-за ее спины выглядывал чуть растерянный «майор Птицын». Его взгляд как бы смотрел в пустоту, а крутой излом бровей будто выражал недоумение. Медсестра ушла, а «майор Птицын» все стоял в дверях, и Федор Ксенофонтович, заметив мешки под глазами на его продолговатом лице и подрагивание мягких ноздрей, угадал страх в сердце диверсанта, растерянность перед двумя генералами и поспешил ему на помощь:

— Майор, это вы?..

— Так точно! Майор Птицын! — Он с какой-то детской радостью вошел в палату.

— Вы тоже в этом госпитале?

— Никак нет! — И «Птицын» сжато рассказал свою одиссею, происшедшую после того, как расстались они на вокзале в Могилеве.

— Ну, рад вас видеть, — с видом искренности сказал Федор Ксенофонтович. — Посидите, мы закончим читать один документ… — И Чумаков продолжил читать письмо профессора Романова, уже про себя потешаясь над тем, с каким вниманием вслушивался в каждую его фразу «майор Птицын», полагая, что присутствует при открытии тайны тайн.

Генерал Микофин как бы угадал внутреннее состояние Чумакова и, когда тот закончил читать письмо, с видом большого глубокомыслия заключил:

— В своем письме товарищу Сталину профессор Романов запутался в трех философских соснах. А сосны эти растут на утесе, с которого мы с тобой, Федор, в академии ныряли в волны диалектического материализма и не раз ломали шеи. Я имею в виду наши мудрствования о случайности как проявлении закономерности. Помнишь, ставили, например, вопрос: случайно ли, что родился Наполеон и именно на острове Корсика, откуда бежал во Францию?..