Иван Стаднюк - Москва, 41. Меч над Москвой

Сталин умолк, перевел взгляд на Шахурина, и в этом взгляде, чуть прищуренном, затеплилась доброжелательность. Он сделал несколько шагов по кабинету — туда и обратно — и вновь остановился против Шахурина. Указав на него трубкой, сказал:

— Вот учитесь у нашего наркома авиационной промышленности. У него все как на ладони. Правительство потребовало от товарища Шахурина, не взирая ни на какие трудности, срочно дать мощные четырехмоторные бомбардировщики Пе-8 для сформирования новой дивизии. — Сталин перевел построжавший взгляд на генерала Жигарева: — Товарищ Жигарев, как командующий нашими Военно-Воздушными Силами, сформировал из полученных самолетов… какой номер дивизии?

— Восемьдесят первый, товарищ Сталин, — ответил Жигарев. — Ее командиром назначен Герой Советского Союза Водопьянов.

— Это мы знаем! — Сталин вновь зашагал по кабинету. — Товарищ Водопьянов должен со своей новой дивизией держать под личной «опекой» Берлин, да так, чтоб Гитлера бросало от нее в жар и в холод… Но это не значит, что удары по фашистской столице с Моонзундских островов должны прекратиться… Товарищ Жаворонков по-прежнему отвечает за действия особой авиагруппы полковника Преображенского.

— Есть отвечать, товарищ Сталин!

Так уж устроен человек: если отдал он частицу своей жизни какому-то важному делу, оно, это дело, продолжает оставаться в его мыслях и сердце, сливаясь с новыми заботами, которыми не обделяет текучая повседневность, особенно военачальника, в тяжкую годину войны. Чем бы ни занимался Семен Федорович Жаворонков, руководя действиями военно-морской авиации, а мысль постоянно возвращала его на Балтику, к острову Эзель. Полковник Преображенский каждый день доносил радиограммами о продолжавшихся бомбардировках Берлина, о постоянных налетах «юнкерсов» на аэродромы Когул и Аста, о потерях в личном составе и технике. Жаворонков, готовя оперативные сводки для наркома Военно-Морского Флота о действиях на фронтах военно-морской авиации, особое место уделял в них сведениям, полученным от Преображенского.

Эзель, как и весь Моонзундский архипелаг, уже был полностью блокирован немцами, но продолжал оставаться стартом для нанесения бомбовых ударов по столице Германии. Они осуществлялись до 5 сентября. 6 же сентября с восходом солнца на Когул обрушилось под прикрытием «мессершмиттов» несметное количество «юнкерсов». Группа сменяла группу, пикируя на окружавшие аэродром хутора, где были замаскированы наши самолеты. Бомбардировка длилась до заката солнца. Итог ее был тяжелым: бомбы попали в шесть ДБ-ЗФ, и они сгорели. В морской авиагруппе Преображенского осталось всего лишь четыре бомбардировщика; один из них с погнутыми винтами, и их надо было выправлять. Армейской авиагруппе особого назначения, в которой уцелело только три самолета, несколькими днями раньше было приказано главкомом авиации перелететь на Большую землю. Такой же приказ получил и полковник Преображенский от генерал-лейтенанта авиации Жаворонкова.

Трудное и страшное было расставание с островом. Три бомбардировщика выруливали на взлетную полосу, до предела загруженные людьми. Это были штабные работники, экипажи сожженных немцами бомбардировщиков и часть наиболее опытных авиаспециалистов.

Четвертый бомбардировщик — старшего лейтенанта Юрина, — после ремонта, через два дня, тоже перелетел на Большую землю.

На острове осталось много младших специалистов инженерно-технической службы и почти весь батальон аэродромного обслуживания во главе с майором Георгиади. Их слили в одну роту, вооружив ее пулеметами, и передали в распоряжение генерал-майора Елисеева.

Защищая Моонзундский архипелаг, все бойцы и командиры роты погибли до единого человека.

Некоторые дипломатические несуразности, озадачивавшие Молотова еще в Москве, стали для него более очевидными на обратном пути из Архангельска. Союзнические делегации летели в Москву на четырех советских двухмоторных самолетах, эскортируемых истребителями, поднимавшимися в воздух с попутных военных аэродромов. Полет длился пять часов на небольшой высоте, с которой было видно сквозь иллюминаторы, как осыпалась с деревьев листва в лесах, делая их все более прозрачными, а по горизонту темно-голубыми, дымчатыми.

Вначале планировалось, что он, Молотов, и сопровождавшие его лица полетят в отдельном от делегации самолете; Гарриман и Бивербрук — тоже в разных машинах. Но когда после приезда в аэропорт объявили порядок посадки в самолеты, Гарриман с веселой непринужденностью изъявил желание не разлучаться с господином Молотовым и лететь в его обществе, дабы разделить с ним унылость многочасового путешествия и, если господь бог надоумит, высказать какую-либо благую мысль, полезную для обоюдного понимания событий в мире и для предстоящих переговоров в Москве.

Конечно же, Молотов с радушием пригласил Гарримана в свой самолет, правда, подумал, что американец, возможно, заботится о большей своей безопасности в полете… Впрочем, может, и пустой была эта мысль, зато оказалось потом, что совместно проведенные пять часов в воздухе действительно были для Молотова полезными. Гарриман, сидя в кресле напротив Молотова, прижавшись грудью к разделявшему их столу, поглядывал на примостившегося сбоку стола молодого русского переводчика и вспоминал о своем деловом визите в Москву 15 лет назад, когда по улицам советской столицы еще ездили дрожки. Рассказывал, как ему представлялась по сообщениям американских корреспондентов и дипломатов сегодняшняя Москва: замаскированный Кремль, стена которого из-за Москвы-реки и из окон английского посольства виделась, как улица домов с остроконечными крышами. Над излучиной самой реки поднят гигантский холст. Мавзолей Ленина на Красной площади укрыт под деревянным сооружением, к Большому театру тоже сделаны достройки, поглотившие его очертания…

Гарриман был пусть немногословным, но умелым и деликатным собеседником. Незаметно он перевел разговор на трудности, которые стоят лично перед ним, ввиду того что он ощущает шаткость взглядов и позиций не только американского посла Лоуренса Штейнгардта в Москве, но и других видных сотрудников их посольства, особенно военного атташе: все они полагают (тут Молотову послышался и скрытый вопрос к себе), что Москва будто через несколько недель неизбежно окажется в руках немцев и нынешняя миссия Гарримана и Бивербрука — дело якобы несерьезное и бесперспективное…

Вслушиваясь в монотонный голос переводчика, Молотов вспоминал о позавчерашней беседе с послом Уманским, который после прилета из Лондона в Москву высказывал соображения о том, что для Гарримана и Бивербрука, по его, Уманского, догадкам, нежелательно присутствие их послов во время переговоров на высшем уровне. Казалось странным, что подобное желание было и у Сталина, и у него, Молотова, — почему-то не доверяли они высшим дипломатам, представлявшим США и Великобританию в Москве. Может, об этом недоверии известно Лондону и Вашингтону? Вполне вероятно.