Александр Кердан - Суд офицерской чести

От запахов съестного голодный желудок Кравца сжался и затрепетал.

– Александр, пошли пить чай, – подал голос Шалов. На публике он снова разыгрывал давно забытую роль «демократа».

Кравец отправился в соседний «кубрик», где на столике стояло четыре кружки с чаем. Чай оказался крепким и с сахаром.

– Откуда такое изобилие? – уныло поинтересовался Кравец.

Ответил Мэсел:

– Товарищ сержант у проводницы выцыганил. Начкар у нас – во! – он поднял вверх большой палец.

Кравец поморщился: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», – и присел на краешек полки.

Чай обжёг внутренности и на какое-то время, обманув желудок, заставил забыть о голоде. Но вода, что ни говори, остаётся водой. Вскоре есть захотелось ещё сильнее. Правда, тут выручил Вовка. Он стал угощать Кравца печеньем, которое предварительно обмусолил. Отказаться от угощения у Кравца не хватило мужества.

После полудня Вовка наконец заснул. Кравец, освободившись от роли «усатого няня», ощущая на себе взгляды Танюши (так звали девушку родители), открыл записную книжку. Стихи, как он назвал их, «О мальчике Вове» родились тут же:

Мальчик Вова, проснувшись, стал и впрямь поспокойней, словно услышал эту поэтическую просьбу. Или попутчик уже надоел ему, утратил элемент новизны, как говорят психологи.

Кравец забрался на вторую полку и стал искоса наблюдать за Таней. Она – за ним.

Ах, эти юные, перекрестные наблюдения, когда взгляды сталкиваются и расходятся только затем, чтобы встретиться вновь! Сколько всего в этих взглядах намешано? И любопытство, и интерес, и желание любви, и обещание счастья, и страх обмануться.

«Хотя бы один день полного счастья оправдывает всю горечь бытия», – вычитал Кравец в книге Ричарда Олдингтона «Смерть героя», популярной в курсантской среде. И хотя дальше писатель предостерегал, что в любви краткие счастливые передышки всегда будут снова и снова заменяться страданием, он запомнил только первую часть фразы. О том, что счастье, несомненно, влечёт за собой месть судьбы, в восемнадцать лет думать не хотелось.

Этот день в поезде, когда он и девушка Таня обменивались взглядами, был на самом деле счастливым, невзирая на муки голода. Потому что счастье (этот вывод принадлежал уже самому Кравцу) – это предвкушение счастья, ожидание его.

«Что-то должно произойти, обязательно должно произойти, – думал Кравец. – Я ей понравился. Конечно, понравился. А она мне? Трудно сказать. Но…» Всё его существо требовало любви, жаждало её и находило приметы желанного чувства во всём: даже в необычности их пока ещё не состоявшегося, но вполне возможного знакомства. Это чувство было таким сильным, что он решил отбросить обычную по отношению к девушкам робость и действовать решительно.

Таня, словно угадав его намерения, вечером сказала отцу:

– Давай поменяемся. Я хочу лечь на верхнюю полку…

Она забралась на полку, включила ночник. Взяла в руки книгу и раскрыла её. Кравцу показалось, что на самом деле она машинально перелистывала страницы, думая вовсе не о прочитанном. Может быть, о нём?

Теперь они лежали на противоположных полках и могли обмениваться взглядами, не боясь, что это заметят посторонние. Когда родители Тани и соседка с мальчиком уснули, он открыл записную книжку на чистой странице и написал:

Дальше ничего путного в голову не пришло, и он закончил строфу невыразительно и даже глупо:

Кравец с минуту подумал, сомневаясь: стоит ли посылать такую записку? Желание завязать знакомство пересилило стыд за неудачные строки. Он вырвал листок из книжки и, сложив вдвое, протянул через проход. Девушка широко распахнула глаза (он ещё днем заметил, что они у неё зеленовато-карие), жестом спросила: это – мне? Кравец закивал: да, да. Она взяла записку, раскрыла, прочитала, совсем по-девчоночьи шевеля губами и наморщив нос. Жестом попросила авторучку. Когда он передавал её, их руки впервые соприкоснулись, и она не отдёрнула свою.

Кравец поймал себя на мысли, что мог бы так – рука к руке с незнакомкой – просидеть вечность, но надо было прочитать ответ. На листке крупным округлым почерком была написана всего одна фраза: «Откуда вы знаете, как меня зовут?»

Когда Кравец впервые после операции пришёл в себя, то увидел Таню. Она чуть заметно улыбнулась ему и тут же исчезла. Кравец сразу узнал её, хотя прошло столько лет.

Над головой качался зелёный брезент УСБ – большой медицинской палатки. Было довольно тепло. С трудом повернув голову, Кравец увидел, что лежит рядом с буржуйкой, такой же, какая была у них в карауле. Она уютно потрескивала и распространяла вокруг запах жилья.

Словно подтверждая реальность происходящего, где-то рядом затренькала гитара. Кто-то хриплым, простуженным голосом запел:

В припеве к песне присоединилось несколько голосов:

«Надо же, успели сочинить… Так припаяли министра обороны, что до смерти теперь не отмоется», – как-то отстраненно подумал Кравец. Под звуки песни он уснул. А когда проснулся, его первая мысль была о Тане: «Откуда она здесь? Вот уж не думал, что встречу её на войне…»

Таня появилась под вечер. Наклонилась, чтобы поставить градусник, и он прошептал:

– Здравствуй.

– Здравствуй.

– Ты не узнаёшь меня?

– Узнаю, – ответила она так же шёпотом.

К ночи у него поднялась температура, он стал бредить. Сквозь бред ему казалось, что Таня сидит рядом и гладит его по лицу горячими руками.

Сознание к нему вернулось нескоро. Опять потрескивала буржуйка. Тускло светила над головой электрическая лампочка. Ветер гудел в трубе и раскачивал брезент палатки.

Таня сидела на краю кровати и держала его за руку. Вид у неё был измученный, а руки холодными.

– Как ты очутилась здесь?

Она пожала плечами:

– Я же окончила медучилище. Или забыл?

– Ничего не забыл.

– И я тоже.

– Всё ещё сердишься на меня? Я ведь не сделал тебе ничего худого… – вглядываясь в её лицо, неуклюже произнёс он.