Евгений Гропянов - За переливы

Атласов знал сибирских медвежатников. Нет сильнее, злее и хладнокровнее этих людей. В любой драке медвежатник — сам-десять.

Заскребло на душе: все-таки Аверька вспугнул юкагиров. Ведь Еремка Тугуланов как просил: не гляди, атаман, что покорны на вид, измена таится и в трудную минуту прорвется; веру в тебя у них Аверька украл: загубит, мол, Володька вас в Камчатке. «Пусть посмеют! — негодовал Атласов. — Ты, Еремка, плутни разводишь. Аверьку найду — повешу!» И вот ночью скрылись десять юкагиров. А куда? Спросил:

— Какого они нрава, эти медвежатники?

(А сам в уме прикидывал: тридцать казаков, двадцать пока еще верных юкагиров… Сколь же значительно число медвежатников? Захолонуло сердце, а любопытство разгорелось: на камчатских медвежатников, раз до Палан-реки добрались, отчего не посмотреть, тут уж сам бог велел.)

— Мирного, — ответил Кецай и, приметив, как заблестели глаза Атласова, смолк.

— Ростом каковы? Ну, силой какой обладают, а? — разобрало Атласова, и он крикнул в нетерпении: — Чаю! — И когда Енисейский наполнил кружки, протянул сам одну Кецаю.

Кецай держал в руках кружку с горячим, терпко пахнущим черным напитком. Он наблюдал, как прихлебывал Атласов, как блаженно отдувался Енисейский. Зажмурив глаза, он втянул горячую воду. Дыхание перехватило. Но в следующий миг тепло разлилось по телу.

— Хочешь, расскажу про медвежатников? — спросил Кецай, когда с чаем было покончено. — Слушай. Есть у медвежатников бог свой — Кутха. Вот он и говорит как-то своей жене Мыты:

— Роди, жена, мне человека.

Но так уж вышло, родила Мыты человека и медведя («Крепкая баба», — подумал Атласов). Испугался Кутха.

— Поскорей собирайся и пойдем отсюда, а детей оставим тут.

Заплакала Мыты, а когда отвернулся Кутха, она тайком отрезала груди и положила перед детьми, чтобы с голоду не умерли.

Человек и медведь ели материны груди, так и выросли. Большими стали, тогда медведь и говорит брату-человеку:

— Пойдем в лес.

Выбрали место, хорошо зажили. К осени поближе стало, медведь предлагает:

— Давай, брат, на зиму себе корм запасать. Я что летом поем, того и будет на зиму.

Медведь, как добрый охотник, рыбу ловит, а брат пластает и сушит. Много заготовили.

Как зиме подходить надо, медведь опять говорит брату-человеку:

— Ставь балаган, а я себе яму вырою.

— Нет, ты брат мой, и я с тобой спать лягу.

Залезли они в яму и заснули.

Как только наст стал делаться, проснулся медведь и говорит брату:

— Скоро охотники придут меня убивать. Только ты не пугайся, тебя не тронут. Как меня убьют, начнут пластать и есть, а ты не ешь, только голову мою возьми.

Понаехало охотников с комариную тучу. Закричали, застучали, медведя выгоняют. Тут человек из ямы вылез.

Удивились охотники. Хотели убить, да зарычал в яме медведь.

Когда распластали медведя, человеку кусок теплого мяса протянули.

Отказался человек, попросил:

— Отдайте мне голову моего брата.

Охотники и отдали человеку медвежью голову. Нашел он отца и мать. Кутха и Мыты обрадовались — не бросил в беде брата-медведя брат-человек. Решил Кутха, пусть медведь станет человеком.

— Так на медведей медвежатники не охотятся? — спросил пораженный простотой сказки Атласов.

— Как без медвежатины жить медвежатникам, — улыбнулся Кецай.

— Тогда ладно, — сказал Атласов. — Ты сиди, сиди (Кецай захотел приподняться). — И Енисейскому: — Анкудинова зови, да побыстрее. (Подумал: «Если про медвежатников — без вранья, то дальше — легче».)

Послышалось зычное: «Степан! Сам требует!» — и вот — мгновение — уж стоит, улыбаясь, Степан Анкудинов и держит в руках хрупкую и до сих пор не виденную Кецаем вещь.

Кецай не мог сравнить эту вещь ни с чем; она не напоминала ни жирник, ни чаут, ни торбаса, ни лук, ни нарту… Завороженный, он встал и приблизился к Степану. Боясь вздохнуть, он рассматривал таинственную для него вещь и поражался ее хрупкости. («Верно, жилы натянуты, — подумал удивленно Кецай. — А зачем? Не лук ведь, не выстрелишь». — И усмехнулся про себя несуразности и ненужности подобного предмета.)

— Ну-ка, чудец, развесели народ своей скрипицей, — воскликнул Атласов.

— Понравилась, — удивленно хмыкнул Степан. — А что сейчас скажешь, паря?

Он сел на валежину, поставил скрипицу на левое колено и провел по струнам смычком. Звук, необыкновенно тонкий и сильный, отбросил Кецая ко входу. Он судорожно уцепился за полог, и, если бы не Енисейский, вовремя удержавший его, далеко был бы Кецай.

— Перепугали мужика, — сочувственно покачал головой Степан. — Кецай, — он шагнул к нему и положил руку на плечо, — хочешь посмотреть? Смотри, — и он протянул ему скрипицу.

Кецай с недоверием задел пальцами струны, и они тренькнули.

— Ну вот и обнюхались, — сказал Степан. — А теперь сидай на место, слушать будешь.

Что за дивные звуки полились… Они навевали то тревогу, то вселяли радость.

«Как хорошо шаманит огненный человек Степан, — думал Кецай. — Он, наверное, мог бы изгнать злых духов из нашего селения».

— Эх! — выдохнул Атласов. — Да споем-ка, ребятушки, нашу, казацкую!

грустно и приглушенно затянул Атласов, прикрывая глаза. Тут подхватил звонко Енисейский:

Стонала скрипица под тяжелыми пальцами Степана. Голова Атласова клонилась на грудь, и впервые Степан приметил, как наливаются Атласовы глаза слезой, и тот силился скрыть слабость.

тянул вместе с Атласовым Енисейский.

Тут подхватили все — и Атласов, и Степан, и остальные казаки:

Пели дружно, почти в один голос. Кецай невольно втянул голову в плечи: показалось ему, что обрушилась на него пурга, и вот она кружит, кружит его, не давая передохнуть, заваливая снегом.

Когда пение улеглось, вскинул голову атаман да крикнул зычно:

— Ну, работнички, есауловы помощнички, уж не засиделись ли вы на одном месте, не захотелось ли дать деру?

Все сгрудились у костра и, смеясь, подталкивая друг друга, потянули руки к огню. Про Кецая, казалось, забыли.