Владимир Муравьев - Во времена Перуна [Повесть-легенда]

Наступил месяц студень, и с ним-то пришли наконец настоящие морозы.

Промёрзла земля на полях и в лесу. Встала речка. Схватило ледком болота.

Время уже к обеду, а бледное, окутанное морозным туманом солнце едва поднялось и, словно обессилев, остановилось над самым лесом.

По деревне топят печи. Густой дым ползёт через открытые двери низких, приземистых изб, пробивается из-под застрех, уходит в небо и белыми клочьями уплывает за реку.

Из крайней избы, стоящей на пригорке, вылезли на волю, отмахиваясь от дыма, заросший до глаз густой бородой старик смерд Шигоня и его младший сын Ролав - крепкий, широкоплечий парень шестнадцати лет.

Шигоня протёр слезящиеся глаза, вдохнул свежего воздуха, посмотрел на солнце, на поле, запорошённое лёгким снежком, на голый чёрный лес, на замёрзшую речку и сказал:

- Теперь уж скоро жди князя за данью.

- Прошлый год приезжали как раз в эту пору, - подтвердил Ролав.

Шигоня почесал в затылке.

- Который только нынче князь пожалует? Из Полоцка или, как прошлый год, из Ладоги? Кабы только оба не явились, тогда - совсем разоренье… Эх, дедушка леший, сбей ты их с пути, укради дорогу, а я уж перед тобой в долгу не останусь…

Как раз в тех болотных и чащобных местах, где жил Шигоня и все его родичи, сходились земли полочан, словен и чуди. В былые времена здесь и в глаза не видели ни князя, ни воеводы, ни их дружин, никто не знал в эти места дороги.

А ныне проторили сюда путь и полоцкий князь, и варяг Рюрик, который пришёл со своей дружиной из Поморья и сел в Ладоге. Каждую осень приезжают. Это называется у них полюдье. То есть, значит, ездят по людям и требуют платить дань. Да ещё грозят: «Не уплатишь добром, возьмём силой».

Всем ведомо, что это значит: подберут всё подчистую, а ты хоть с голоду помирай. К тому же, если добыча покажется мала, дом разорят, людей угонят и продадут в рабство.

Шигоня вздохнул.

«Пока родит земля, есть в лесу зверь и дань по силам, можно откупиться, - думает он. - Но ведь год на год не приходится: в иной год бог Род раздобрится - пошлёт хороший урожай, в иной прогневается - едва семена соберёшь, а перед князем неурожаем не отговоришься, ему подавай всё сполна».

Ещё раз вздохнул Шигоня.

Конечно, можно было бы уйти, есть ещё такая чащоба, куда не добрались ни княжеские дружинники, ни варяги.

Да жаль оставлять обжитые места.

Люди рождаются, умирают, а деревня стоит всё в той же излучине реки Освеи, названной так за то, что в ней вода светлая. Была она светла при пращурах, светла и сейчас.

Стоит деревня: пятнадцать низеньких изб вдоль излучины высокого берега и ещё дюжина, чуть отступя от речки, ближе к лесу. Избы крыты тёсом, по тёсу для тепла засыпаны землёй. Между избами - хлевы, овины, навесы, шалаши над ямами с зерном и другими припасами.

За избами, на холме, откуда видно всю деревню, - мольбище. Посреди мольбища вырезанный из ствола могучего дуба идол бога Рода. Четыре его лика обращены на четыре стороны. Его обвевают ветры, окутывают едучие туманы, секут дожди, засыпает снег, а он стоит, не клонится, лишь становится год от году темнее и суровее.

Вокруг деревни на этом берегу и на том раскинулись рольи - поднятые, распаханные ралом-сохою поля.

Но самые лучшие пашни не здесь, а в лесу. Их из деревни не видать.

Там, на одном поле-ролье, родился Ролав. Было это весной. Шигоня пахал на дальнем поле. Жена понесла ему обед на пашню. Она тогда вот-вот должна была родить. До поля дошла, и тут - родила. Потому и сына так назвали: на ролье родился - пусть будет Ролав.

Нынешний год был для Шигони удачен. Он собрал хороший урожай ржи и проса, ячменя и гороха. Взял много мёда и воска. И охота была удачна: со старшим сыном Акуном и с Ролавом они добыли порядочно лис, бобров и белок. Может быть, кое-что удастся утаить и на дань будущего года.

Шигоня повернулся к Ролаву и сказал:

- Пожалуй, время уже лесовать собираться. Надо в лес сбегать, гоны осмотреть, знаменья проверить, петли поставить. Вон стужа какая, болото подмёрзло, теперь везде пройдёшь. Да из дому отлучиться боязно: нагрянут даныцики, без хозяйского-то глазу ограбят…

- Пошли меня, отец. Я сбегаю… - тихо проговорил Ролав.

Шигоня взглянул на сына.

- Тебя? - задумчиво проговорил он. - А может, и впрямь тебя… Уже не маленький… Ладно, пойдёшь ты.

На следующий день, едва рассвело, Ролав уже был готов в путь. На спине пестерь - котомка из лыка, в ней съестные припасы; хлеб, сушёное мясо и снасть - петли из конского волоса на птицу и мелкого зверя, за плечом лук, у пояса - топор, нож и огниво.

- Зверя не пугай, стрел зря не расстреливай, - напутствовал его Шигоня. - И прежде чем что-то сделать, подумай.

Ролав кивнул.

- Не первый раз в лес идёт, - ободрил брата Акун.

- Прежде-то ходил со мной или с тобой, - возразил отец, - а тут сам себе голова.

- Он не хуже моего дело знает, - сказал Акун и улыбнулся.

Ролав с благодарностью взглянул на брата. Похвала Акуна стоит много: он самый умелый, самый удачливый охотник в деревне. Душа у него больше лежит к охоте, чем к пашне. Даже после того как третьего года его помял медведь, от чего до сих пор остались метины на лице, у него не убавилось охотничьей страсти.

Мать и сестры тоже вышли проводить Ролава. Они стояли в стороне, не участвуя в разговоре. Сестры переминались с ноги на ногу, ёжились от холода. Мать словно не замечала мороза, и в её глазах можно было разглядеть и гордость за взрослого сына и тревогу за него.

- Иди, - сказал Шигоня.

Ролав подбросил пестерь на спине и пошёл. За ним было увязался пёс Черныш. Но отец сердито окликнул собаку:

- Куда? Назад!

Черныш поджал хвост и сел, поскуливая и провожая взглядом уходящего парня. На охоте, на гоне собака - первый помощник, но, когда ставишь петли, она может распугать всю дкчь.

Акун не напрасно хвалил Ролава, тот действительно легко перенимал всё, что показывали ему отец и брат: метко стрелял из лука, в поставленные им силкк и петли почти всегда попадала дичь.

Как-то отец сказал:

- Видать, тебя, Ролав, леший любит, сам на тебя гонит зверя.

Много слышал Ролав рассказов про лешачьи шутки.

В деревне нет мужика, который хотя бы раз в жизни не повстречал в лесу лешего. Одним он являлся высоким, как дерево, другим маленьким-маленьким, чуть повыше травы.