Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— И я говорю — нет! — воскликнул Тадеуш. — Нет, лукавый пастырь!

В этот день ксендз показал свою силу; уверенный, что владеет сердцами прихожан, он смотрел на Драма с прощающей печалью.

— Пахарь, скажет вам пан Теодор, перед тем как бросить зерно в землю, отсеет не только плевелы. Отбери и хилое зерно, и чужое, не этой земли и не этого солнца семя, если хочешь хорошего урожая. И для зерна эти слова — истина. Но перелагать такие истины на людей — кощунство. Помните, я спросил у вас о ростовщике Крефте: хотите ли вы его? Вы сказали — он меняла, барышник, таких Иисус изгнал из храма. И я радовался, не оттого, что вы отвергли поляка; вы прогнали нечистоту. А чего хочет ваш ксендз, вы слышали; он говорил сегодня хорошо, вам теперь и выбрать одного из нас нетрудно. Только вот еще что: в этот год мне задавали много вопросов; по каждой купчей. Спрашивал ксендз, а больше нотариус, и я отвечал на все вопросы. Ведь правда, пан Теодор?

— Истинно так.

— И вы подтверждаете, Джошуа Форд?

— У вас — душа нараспашку, сюртук расстегнут и галстук набок, — развеселился нотариус.

— Турчина прозвали диким казаком, а он смиренно отвечал на вопросы. Пусть же и пан Теодор, взяв в судьи бога, ответит на три вопроса.

— Я готов, пан Турчин!

— «Католическая газета» далеко, в вашем Детройте, пан Теодор: кто сообщил им о моем банкротстве?

— Если я и молился о вашем благополучии, не могли же меня услышать в Детройте.

— Скажите правду, пан Теодор; правда облегчает душу.

Ксендз гордо сомкнул губы, отстраняясь от разговора.

— Я еще не банкрот, — сказал Турчин. — Правда, я просил отсрочить вексель, но и первый срок наступит через три дня.

— Пан Гирык! — голос Михальского дрожал. — Когда я уезжал в Детройт, вы передали со мной письма пробсту в костел св. Войцеха и ксендзу Винценту Барчинскому. Может, в тревоге за Радом вы написали им что-нибудь?

— Душа пастыря всегда в страхе за прихожан, — уклонился Гирык. — Детройтские ксендзы не понесут писем в газету. Я ручаюсь за них.

— Бог — порука пану Теодору, а он — детройтским попам! — весело заключил Турчин. — А кто передал мой вексель Джошуа Форду?

Ксендз обиделся, и многие в зале считали, что лучше бы задать этот вопрос нотариусу.

— Пан Теодор не знает, — сказал Турчин. — Жаль! А вы, почтенный Джошуа Форд?

— Еще бы мне не знать! Я посмотрю, как вы заиграете на своей скрипочке через три дня.

— Вот достойный человек, — поощрял его Турчин. — Кто вам передал вексель?

— Йозеф Крефта!

— Я ведь не у него брал взаймы.

— И этот человек совершил две сотни купчих! — поразился нотариус. — По-вашему, тот, кто ссудил вас деньгами, не может продать вексель? Это что же, у вас в России такие порядки?

— И у нас ростовщики — христопродавцы! — успокоил его Турчин. — И у нас векселя по рукам ходят. На том мир стоит.

— Вот Крефта и купил вексель. За кого Крефта возьмется, того он живым не выпустит.

У прихожан отлегло от сердца: ксендз остался в стороне.

— А теперь последнее, пан Теодор. Сколько акров земли вы купили у Крефты для себя? И почему не скажете людям: скоро и я пойду за плугом вместе с вами.

Земля, земля! Простая материя жизни, она более всего занимала умы фермеров. Они хотели знать, кто новый поселенец, сколько он купил земли и нет ли здесь опасности для них?

— Церковь не запрещает нам владеть землей.

— Но зачем тайком, пан Теодор?

— Я не успел оказать о покупке: прошло немного времени.

— Земля куплена в ноябре прошлого года.

Взгляды прихожан перебегали с одного на другого; слова Турчина ложились на чашу правды, пригибали ее книзу.

— Неужели и клочок земли можно поставить в упрек пастырю! — Выдержка покидала ксендза.

Турчин рассмеялся с душевным отдохновением. О покупке он узнал стороной, от чертежника, который снимал копию землемерной карты.

— Отныне ваш пробст первый шляхтич в Радоме — четыреста двадцать акров земли! Вот и берите одного из нас голыми руками: тут я, банкрот, а тут пан Теодор, и не один, а с Крефтой, с нотариусом, компания славная, они со всяким гешефтом управятся.

— Бисмарк! — послышался громовой голос Дудзика.

Это было едва ли не самое большое ругательство среди познанских и особенно силезских поляков. Мы смотрели, как прихожане двинулись к дверям, показав спину и ксендзу и Турчину, отворачиваясь от нечистоты, в которую их ввергли.

И город Солнца не встал на месте лесных порубок. Когда отцы францисканцы, Леон Брандыс и Дезидериус Лисс, привезли в Радом церковные колокола, они в три тона славили не коммуну, не общежитие справедливости, а разбитые телегами деревенские улицы, паровую мельницу Крефты, новую кирпичную плебанию, дубовые ставни на окнах и карточные — столы в заведении Миндака.

Ксендз не собрал и трети подписей. Прихожане склонились к Турчину; на обоих листах под его именем потянулись столбцы имен. Ксендз пробрался на крыльцо, к Аврааму и Тадеушу, устрашая прихожан суровым взглядом. Убедившись, что приход склонился к генералу, ксендз закричал об измене вере, о слепых кротах, которых судьба напрасно вывела на свет божий, и о том, что радомцы — развращенная чернь, готовая побить камнями своего пророка. «Hejže на Soplice! Hejže на Soplice!» — выкликал он в ярости, вспоминая преданного толпой шляхтича из поэмы Мицкевича. Пан Теодор покинул Радом и лоно польской церкви. Матильда увезла его в штат Висконсин, в поселок с немецким именем Берлин, а в конце лета они вернулись в нашу округу, на свою ферму, в 14 милях к северо-востоку от Радома. Здесь он жил в дружбе с немецкими католиками. Честолюбие снедало его, болезнь валила с ног; осенью 1878 года он умер, не дожив до 42 лет. Матильда не отдала его тела попам из Эшли, в ней проснулась упрямая жена капрала прусской армии. Она положила пана Теодора в дубовый гроб, на телеге привезла его в наш костел и похоронила на радомском кладбище. Ксендзом в Радоме был тогда ее соплеменник, немец, плохо говоривший по-польски, отец-францисканец Марек Танел; он и положил начало господству ордена францисканцев в нашем приходе.

Ксендз Гирык ушел, остался Турчин. Мы в срок выкупили у Джошуа Форда вексель: деньги собрал Тадеуш. Авраам уехал с легким сердцем: генерал позволил ему зажечь выкупленный вексель и от этого огня раскурить трубку.

Что ж, победило безверие Турчина?

Нет. Рядом с костельным братством св. Михаила-архангела и сестрами Божьей матери св. Четок возникли и другие братства — св. Франциска и св. Казимира; к костелу пристроили колокольню, и звон поплыл над окрестными лесами.

Значит, победили ксендз и епархия?

Нет, веры в Радоме не прибавилось. Пан Теодор проиграл, но и победы Турчина не случилось. С толковища мы вернулись домой радостные, а назавтра, озираясь, не находили ни захваченных орудий, ни отвоеванной земли под ногами. Пустыня… Не устрашились ли прихожане божьей кары, предав пастыря и увидев на повозке Миндака баулы и чемоданы ксендза, вместо пивных бочек, кулей и ящиков? Нет, страха не было. Колонисты жили, радовались субботнему вечеру, чтобы выпить кружку пива у Миндака, выкурить сигару, потолковать о старом своем воеводстве, о нескольких долларах, отправленных за океан родне, о том, настоящие ли поляки кашубы, и непременно о проклятом Бисмарке. Они жили, как и предсказывали Фергус и его наборщик Чарлз, своими заботами, равнодушные и к закушенным до крови губам пана Теодора, и к г о рним вершинам социалиста Турчина. Они отдали ему свой голос и малые гроши на выкуп векселя, можно ли было ждать от них большей жертвы!