Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Нас прерывали. Едва разговор начался, как в кабинет вбежала младшая дочь Герцена, живая, смуглая девочка, за ней вошла ее сестра, лет десяти-одиннадцати, и повелительная гувернантка, которой Герцен, кажется, не решался перечить; дочери собрались на прогулку и пришли поцеловать отца. Заходил сын, Александр, отец представил его мне, застенчивый юноша взял приготовленную ему книгу и, уходя, смущенно оглянулся на мой мундир, теперь вошел слуга, он вполголоса, на том же скверном французском, обсуждал с Герценом провиантские дела. Солнце искоса светило в кабинет, а улицу освещало вдоль, без теней. Я снова увидел Надю и подумал, что все к лучшему; ее открытая натура страдала бы от уклончивости и обиняков Герцена.

— В воскресенье у нас здесь громкие баталии идут, — сказал Герцен, отпустив слугу. — Поляков всегда много, русские, итальянцы, французы, немцы. Мы такие концерты задаем, что с другой половины дома нам в стену стучат.

— За стеной — хозяева?

— Здесь это не принято знать: прежде десяти лет соседства и знакомиться неудобно. Я был бы рад видеть и вас с женой в воскресенье.

Он приглашал от души, но в самом намеке на возможную будущую встречу слышалось и окончание этой, единственной для меня.

— Это невозможно. Завтра мы с женой плывем в Америку.

— Новый Свет посмотреть?

— Мы уезжаем навсегда, с этим я и пришел к вам. Я устал от военной службы под началом монархии.

— Вы ведь можете и воротиться? — Всякая тень снисхождения или иронии ушла из его взгляда. — Корабли еще не сожжены?

— В России не знают, что мы навсегда. Но это так.

— Если бы я не был русский, — задумчиво сказал Герцен, — я давно уехал бы в Америку. — Он тоже встал, но на меня не смотрел, а видел ту же стену и улицу, и Надю увидел, и проводил ее взглядом. — Меня и добрейший Михайло Щепкин все уговаривал скрыться в Америку, предать свое имя забвению, не губить друзей и себя, а уж потом, спустя годы, объявиться и въехать на апостольском осле в Московский университет, под гимн, сочиненный корпуса жандармов полковником Львовым!

И мы не жаловали гатчинского Орфеуса — Львова, но упоминание его в ту именно минуту, когда Надя шла мимо, поразило меня и замкнуло мне уста; теперь я не мог заговорить с ним о Наде.

— Вне Европы только и есть два деятельных края — Америка и Россия. Америка в движений, там избыток сил, неугомонная республика хватает все дальше, на Запад. Ничего не скажешь: что растет — то юно, — И тут он спросил с неожиданной холодностью: — Почему вы ищете совета у меня?

— Я не знаю другого человека среди русских, чье слово весило бы для меня так много! — Опасаясь даже и ничтожного оттенка лести, я произнес эти слова с мрачной свирепостью, и Герцен расхохотался, как может хохотать ребенок или человек, чья совесть навсегда чиста.

— Ну, а среди европейцев? — спросил он, все еще смеясь.

— Я знаю их книги, иные — чту. Но это — наука, ей нужны века на решительные изменения, а отдельному человеку назначены короткие сроки. Я ваш читатель, а в некотором роде и жертва…

— Признаться, я в других метил: все больше в Клейнмихелей да в Незабвенного.

— Я Бельтова давно читал, преклонялся перед ним, но к себе не прикладывал. А после Карпат перечел и взвыл. Идут годы, на мне золото мундирное нарастает, как чешуя на рептилии, а что я сделал? Что успел? Потом прочел «С того берега», Колбасин дал, из первых книг, что попали в Петербург, там есть страшные слова: «у нас дома нет почвы, на которой стоял бы свободный человек!»

— Как же вы — остерегаетесь книг, теории, а главный поступок жизни по книге делаете.

— Нет! — горячо возразил я. — Я готов пойти за плугом, на паперти встать за подаянием, но только в республике; еще срок — и монархия убьет во мне человека.

— Если я скажу «нет» — разве вы послушаетесь? — Он сложил полные руки на груди и смотрел на меня в упор.

— Но если вы скажете «да», я с легким сердцем пересеку Атлант и к.

— Отчего же вы не избрали Европу? Она приняла много изгнанников.

— Моя финансовая часть слишком скудна для независимой жизни в Европе. Европа предала республику, преклонилась монархии, а я хочу увидеть единственную в наш век республику. — Я приметил поспешившую к омнибусу Надю, лоснящиеся крупы лошадей и поместительный, стронувшийся с места экипаж. Надя уехала, и у меня отлегло от сердца.

— Что вы намерены делать в Северо-Американских Штатах?

— Куплю ферму, буду сеять хлеб. Докажу, как много может сделать свободныйчеловек.

— На земле станет одним фермером больше! Не мало ли, даже и для поклонника Бельтова?

— Это начало: я укреплюсь и создам коммуну.

— Книжные мечты, господин Турчанинов! В Америке есть дух товарищества, финансовой ассоциации, но ни нашей русской артели, ни сельской общины нет. Там личность соединяется с другими только на известное выгодное дело, а вне его жестоко и ревниво отстаивает свою отдельность. Скучная страна Америка! — округлил он мысль.

Горько мне было услышать эти слова. Я отвернулся от окна, оно мне было теперь не нужно, и стоял опустив голову.

— Знаю, что у вас на уме, — спокойно сказал Герцен. — Полнейшая перемена взглядов, измена вчерашнему идеалу! Нет и нет! Я всегда верил в способность русского народа, я вижу по озимым всходам, какой может быть урожай! В бедных, подавленных проявлениях его жизни я вижу неосознанное им средство к тому общественному идеалу, до которого сознательно достигла европейская мысль. Не возвращение прошлого, нет! История не возвращается; жизнь богата тканями, ей не нужны старые платья. Но если мы вернемся к артели работников, к мирской сходке, к казачеству, — он увлекся и показал на меня рукой, будто я был живым подтверждением этой исторической возможности, — очистив их от азиатчины, от дикого мяса, — вот оно, наше призвание.

— Возможно ли такое среди деспотии, казнокрадства, батогов и хоругвей?! Когда задушено и дело и слово?!

— Вчера — невозможно, завтра станет возможным. Вы боитесь закиснуть в фантазиях, но и коммуна на фурьеристский лад — та же иссушающая фантазия. Этакий казарменный фаланстер, спасение для усталых, которые молят, чтобы Истина, как кормилица, взяла их на руки. И все это Америка пробовала, милостивый государь, испытала в каб е товских обителях, в коммунистических скитах, не осушив и одной слезы сироты. Вы ищете труд сообща, отчего же вам но увидеть его в русской общине?

— Она бездыханна, господин Герцен. Ее оцепенение полное.

— А может статься — летаргия? Смерть тирана породила надежды, с половины прошлого года многое переменилось, даже и сюда, в Лондон, доходят до меня слова одобрения и участия.