Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Мистер Линкольн, — вмешалась Надя, — вы ненавидите рабство, я заключаю это из многого. Зачем же вы признаете границу, за которой преступление рабства становится законным?

— Мы получили эту границу, эту стену от предков и хотим разобрать ее по камню; обрушенная вдруг, она раздавит слишком многих.

— Значит, рабство на века?! — горевала Надя. — Единственная на земле республика, и в ней — позор, признанное преступление, которому не найти равного нигде.

— Разве в России крестьянин не раб? Я знаю привилегию России, привилегию откровенного деспотизма, без демократических маскарадов. Но разве русский крестьянин не раб?

— Раб и мученик, да только сортом повыше, — вмешался я. — Он словно бы и не полный скот, по крайней мере его брак считается церковью священным. Приходит пора, и мужику доверяют оружие, позволяют заряжать пушки, умирать за своих господ. Есть и законы в его пользу, забытые, изгнанные из судилищ, но есть.

— И все-таки вы здесь, — сказал Авраам. — Приехали в Штаты, живете ниже своего титула и званий.

— Мы оставили эти побрякушки за океаном. На Лонг-Айленде мы с женой поменяли бы полковникаи княжнуна пару крепких рабочих волов, но охотников не нашлось.

— Ваша жизнь впереди: может, и полковник еще пригодится.

— С этим покончено навсегда! — запальчиво сказал я. — Только честный хлеб. Вот этими руками, горбом, плугом, чертежным карандашом, скрипкой… — Я показал на открытый футляр и коричневую деку инструмента. — Пусть милостыней, только не убийством!

Я думал, что, оставленный товарищами в чужом доме, он скоро найдет предлог уйти в контору, где его ждала постель и свеча, но Авраам все больше проявлял к нам интереса и участия; он сидел на своем стуле свободно, то складывая руки на груди, то опуская их вдоль тела, так что пальцы едва не доставали пола.

— К нам бегут от нужды, от безнадежности, — говорил он, как будто предлагал возможное объяснение и нашего появления здесь. — Случается, бегут от закона.

— От беззакония! — сказала Надя.

— Чаще всего — от бедности. — Он посмотрел на нас прищуренным хитрым взглядом. — Но есть люди, нарочно задающие себе самые трудные уроки: я не удивился бы, если бы узнал, что вы бежали от богатства.

— У нас не было ни больших денег, ни больших грехов, мистер Линкольн. — Надя чувствовала себя легко с этим адвокатом из Спрингфилда. — Русская полиция не разыскивает нас, вот с нью-йоркской у нас были неприятности. — И она рассказала ему о нашем крушении на Перл-стрит.

Авраам протянул ей визитную карточку и сказал шутливо:

— Берегите это! Будет нужда, я приду к вам на помощь. Я умею выигрывать дела.

— Но если вы станете президентом, то прикроете свою адвокатскую контору.

— Этого не случится, госпожа Турчин, а к следующим выборам я стану стариком. Меня уже и сейчас зовут… знаете как? — Мне показалось, что он просто хотел услышать из ее уст свое расхожее имя.

— Старина Эйби!

Против нее он был стариком, нескладным, с одичалой головой. Жизнь сломала его лицо бороздами, как мне не удалось сломать плугами землю Роулэнда. Перемена настроения достигала на этой физиономии резкости гримасы: все было крупно, определенно, выражено до конца. По годам он вполне подходил в отцы Наде, но они были не дочь и отец, а скороспелые друзья, так занятые друг другом, что, кажется, исчезни я незаметно, как спугнутый домовой, они и не хватятся. Скоро я убедился, что это не так, но в эти минуты я страдал, и как прекрасно было это страдание, единственное из всех — спасительное страдание, и как беден человек, не испытавший его.

— Я думаю, вас так зовут давно…

— Вы это знали! — сказал он серьезно. — Вам кто-нибудь рассказал!

Надя покачала головой.

— Сами догадались?

Она не успела ответить: со звоном разлетелось оконное стекло, камень мелькнул и ударился в стену. А следом второй. Я схватил лампу, опустил ее вниз. Надя уже обнимала мою голову, закрыв меня от окна. Авраам сидел неподвижно, чуть откинувшись назад.

— Они могут выстрелить, — сказал я. — Отойдите в угол.

— Вы плохо знаете страну, — отозвался Авраам. — Кто задумал стрелять — стреляет сразу.

За окном послышались крики, лай хозяйского пса, возня и удары. Я поспешил во двор, и скоро мы с Томасом вернулись, подталкивая впереди себя рослого парня с идиотской улыбкой на веснушчатом лице.

— Там моя шляпа, — твердил он Томасу, кивая на окно. — Там упала моя шляпа, разыщи ее, скотина…

Поразительно, как он успел отделать Томаса. И все же радость отплясывала джигу на разбитом лице посыльного.

— Мать уснула, а я… гулял… — рассказывал он. — Я стоял под окном. Я не подслушивал, я о своем думал… а тут он — бах!..

— Ты его хорошо отделал, — сказал Авраам, хотя парень стоял невредимый, только с разорванным воротом. — Принеси джентльмену шляпу, как бы он не разревелся.

— У меня новая шляпа! — крикнул вслед Томасу парень. — Мне ее сегодня подарили. Не вздумай подменить.

Авраам поднялся, напугав его огромным ростом; лампа еще стояла на полу, наши тени вытянулись, переломились на потолке.

— Кто тебе ее подарил, приятель? — спросил Авраам.

— Мистер Бенжамин Троуп, — похвастался парень.

Нам ничего не сказало имя Троуп. Я поставил лампу на место.

— Что же он тебя не научил камни бросать? За такую работу я бы и цента не заплатил.

Парень чуял подвох, но идиотская ухмылка не сходила с тугого, синеватого лица.

— Мне камней никто не давал, я их сам с земли поднял. Ага! Давай! — Он выхватил из рук Томаса коричневую с шелковой лентой шляпу и надел ее. Лицо спряталось под обвислые поля.

— Ну-ка, парень, сними, — приказал Авраам. — Тут леди, а ты в шляпе.

Ночной гость сказал грубо:

— Подумаешь, белая грязь!.. Еще перед ними шляпу снимать!

Томас сорвал с него шляпу, бросил на пол и стал топтать.

— Позвольте мне его застрелить, мистер Турчин, — молил он. — Я возьму отцовское ружье.

— Пусть поживет. — Авраам за плечи привлек к себе Томаса. — Если ты его убьешь — убьют и тебя, а нам это будет очень больно. Мы лучше отдадим его под суд.

— Черта с два вы меня засудите! Идиотов не судят. — Он косился на шляпу, но опасался нагнуться.

— Кто тебе велел бросить камень в наше окно? — спросил я.

— У меня болезнь: как увижу где свет после полуночи, сразу — бац!..

— А если бы у пастора горел свет? — спросил Авраам.

— Что я, не знаю пасторского дома?!

Что-то донимало Авраама, что-то, имеющее касательство к самому парню, к его нездоровой плоти. Мы с Надей переглянулись, так поразило нас выражение страдания на лице Линкольна. Он поднял шляпу, отряхнул ее и протянул парню:

— Возьми и уходи из этого честного дома.

Авраам отвернулся, отошел к столу, и все мы повернулись спиной к двери. Слышно было, как пес Томаса кидался на ночного гостя, но вскоре и на дворе затихло. Только струи ночного воздуха достигали до нас, чуть колыхали огонь в лампе, напоминая, что окно разбито.