Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Они убьют вас, мистер Турчин, — сказал Авраам. — Лучше бы вам в закрытом экипаже; мы раздобыли карету.

— Я не привык прятаться, Авраам.

— Они подстрелят вас, — настаивал он под растревоженный гул негров. — Пальнут с чердака; с утра едут, как на ярмарку.

Слух о том, что мятежники в Ричмонде объявили меня вне закона и назначили 50 000 долларов за мою голову, достиг до каждого уха, любой встречный мог прикинуть, как поправились бы его денежные дела от удачного выстрела.

— Если они съезжаются в Афины искать моего позора, то они повременят стрелять. — Я подсадил в седло Надин.

— Скачите вовсю, мадам! — попросил Авраам; мои резоны не успокоили его. — Не дайте им прицелиться.

У моста через ручей мы пропустили стадо черных свиней и высокие фуры, полные янтарных початков старой кукурузы. При нашем появлении улицы Афин примолкали, сделался слышным мягкий шаг двух лошадей по немощеным улицам. На каменные крыльца особняков, к калиткам усадеб выбегали девушки в ворохах лент, наряженные как в церковь, и дети. Надин надела синюю форму Союза, ту, что не раз отстирывалась от крови, от грязи и пыли Миссури, Кентукки, Теннесси и Алабамы; в лагере у меня шевельнулось малодушное желание показать ее афинским леди в лучшем платье, чтобы к их ненависти примешалась и зависть, но я смолчал, — в суде разговор пойдет и о ней, запрещенной уставом женщине, пусть видят, что Турчина служит и солдатский паек принадлежит ей по праву.

Страх жителей Афин миновал, да и сколько его было, неправедного страха? Была наружная святость ханжей, пуританское самодовольство, что нога грязного янки никогда не вступит на мост через Элк-ривер; было притворство при первом взятии Афин моей бригадой, поспешные клятвы в лояльности, а затем исступленная, злобная мстительность. Ни один их дом не сожжен, не разрушены даже и разбойничьи гнезда, откуда стреляли по моим солдатам; даже и те, кто привязывал пленных и раненых к седлам и пускал лошадей вскачь, избежали суда, как и афинские матроны, те, что, задрав юбки, оберегая шелка от крови, метались перед мэрией, среди брошенных на землю раненых солдат, плюя им в лицо и осыпая их притонной бранью. Откуда и взяться страху, если офицеры генерала Митчела пишут в конторские книги лживые претензии афинских лавочников, обвинения в грабежах, кражах и содомских грехах, если под высокой рукой генерала Севера собран комитетграждан, цель которого доказать, как подло попираются права благородного Юга!

Зала суда просторна, шесть высоких окон выходили на городскую площадь; Афины не признавали театра, не пускали к себе комедиантов и цирковые балаганы, но зрелищем чужого порока и унижением сограждан в суде хотели насладиться вполне и с удобствами. Спиртных напитков в Афинах не продавали, каждая усадьба имела их в погребке; здесь не разрешалось открывать ни бильярдных, ни игорных домов — бильярдные и ломберные столы ласкали глаз зеленым сукном в богатых домах.

Мы подъехали к толпе у входа в суд. Внутрь пускали немногих — старших офицеров, репортеров, именитых граждан Афин; мэр города стоял при входе вместе с пришлым подполковником. Джозеф Медилл закричал, завидя нас, что Чикаго не даст полк в обиду, что Иллинойс поставил под ружье больше полков, чем любой другой штат, а 19-й Иллинойский — лучший из лучших. Под крики Медилла мы спешились, прошли на крыльцо, и по дрогнувшим зрачкам подполковника я понял, что ему не велено пускать в суд Надин. Но она шла невозмутимая, — впереди Медилл, позади я, хмурый и бесцеремонный, — шла в армейских доспехах, и подполковник промедлил.

В зале я обнаружил друзей — Тэдди Доусона и Рэмэджа, офицеров бригады; в дальнем углу полковой капеллан, склонив голову, о чем-то говорил с женщиной в трауре, — афинские жители занимали две длинные скамьи, — скоро появился и суд: бригадный генерал Джемс Гарфилд, шесть полковников и секретарь суда в чине лейтенанта.

Вы еще не слышали от меня о подполковнике Джозефе Скотте. Он появился после выборов полкового в лагере Лонг, плоскогрудый, с худыми щеками и землистым лицом, но сильный, хорошо обученный и выносливый. Видно, генеральный адъютант штата сомневался, осилю ли я полк волонтеров, дал мне в помощь служаку, и Джозеф Скотт стал служить без лишних слов, не робкий в бою, но и не выходящий из ряда; недостаток честолюбия вредил этому офицеру. Я избрал Скотта мишенью для глаз, пока судейский лейтенант читал страницы обвинения; замкнутый взгляд, неспокойный, отвергающий от себя все пункты обвинения, грубые руки, то скрещенные на впалой груди, то лежащие на коленях, ладонями вверх. Я обвинялся в трех преступлениях: в халатном отношении к своим обязанностям в ущерб порядку и дисциплине, в поведении, не приличествующем офицеру и джентльмену, и в невыполнении приказов. Лейтенант читал и читал, объявляя имена потерпевших, цену разграбленного, размеры потрав и незаконной фуражировки, номера и параграфы нарушенных приказов и пунктов армейского устава, мои грехи и мои возмутительные приказы, все содеянное мною во имя русской военной идеи, с тайной целью превратить друзей Союза в его врагов. С начала мая газеты Юга писали о разграблении Афин, «о разрушении прелестного, мирного города, заслужившего имя южного Эдема» . Называли и сумму грабежа: 50 000 долларов, проломленные стены, руины, дымящиеся развалины, — американская Помпея, умерщвленная не лавой Везувия, но грязью Севера, варварством «дикого казака» и его орды. Странно сошлись числа! 50 000 долларов — это и цена, которую Ричмонд назначил за мою голову; отдайте мою голову мятежу — и Афины снимут иск. Нашлись перья и на Севере, готовые повторить клевету: особенно газета Брика Помроя, выходившая в Ла-Кроссе, — даже «Чикаго таймс» подхватила ложь о «разграблении Афин».

Я приготовился отвечать: мирная площадь за открытыми окнами суда, магазины без следов войны — мои союзники. Как наивен я был: лавочник поспешил поправить свой алтарь, чтобы не терять денег, но, скрыв ничтожные следы войны, он мог теперь стократно преувеличить урон. Пока в Алабаму не пришли мы, эти люди съезжались с плантаций на площади таких городков и там, в комитетах бдительности, вершили суд и расправу. Кабак служил им ристалищем, кучки бешеных, стакнувшихся у трактирной конторки, судили своих сограждан; обвиняемый, еще и не открыв рта, видел, как прилаживают к дереву веревку или заряжают ружье свинцом; крикни только вслед человеку — он аболиционист! он противник рабства! — и кабацкое правосудие не пощадит его. Афины обманули всех; у древних они взяли благородное имя; у Тартюфа — лицемерие; у церкви — наружную святость; у рабов — их кровь и будущее их детей; у солнца — плодородие; у земли — простор; у дьявола — все то черное, лживое и жестокое, что бурлило скрытно и вышло наружу, когда один из моих полков отступил, оставив на милость Афин раненых солдат. Тридцать семь солдат моей бригады оставалось на зеленой траве у трибун Афинского ипподрома, среди роз и гелиотропов; живым мы нашли одного, в свалке мертвых тел, на краю вырытой могилы.