Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Турчин пожалеет об этом, мистер Гарфилд, — сказал я. — Но человеку чести нельзя быть судьей в этом трибунале.

Он помолчал, слушая печальный, дробный свист овсянки, и проводил взглядом стайку рыжих птиц.

— Мы еще молодая нация, Турчин.

— Нация только складывается.

— Конфедераты тоже — себя считают нацией, а нас сбродом.

— Нацию довершит война, и от того, будем ли мы воевать мужественно и честно, зависит, родится ли нация здоровой.

— Она будет здоровой! — воскликнул Гарфилд с пылом не генерала, а молодого политика-сенатора.

— Вы видели Джуди и поняли, что наш солдат не тронул ее. Но Джуди умрет, а не скажет нам правды. Вот наше с вами поражение, его не искупишь и взятием городов.

Он прыгнул в седло, серьезный и сумрачный.

— Прощайте! Впрочем, я еще не получил согласия покинуть суд. — Он усмехнулся с невеселым лукавством. — Одна надежда на неприятеля, что он заставит Бюэлла поменять мое место; из суда — в бой. Дела в Алабаме повернули к неудаче.

Умный и совестливый человек ускакал, не подумав, какую боль причиняет мне. Гарфилд и дня не проучился военному делу, удача и храбрость открыли ему в тридцать лет дорогу к генеральским звездам. Мне минуло сорок, я понимал войну, всю от Аллеганских гор до Миссисипи, и я мог бы многое изменить, имея дивизии, но у меня отняли бригаду, а за ней и полк. С тяжелым сердцем уезжал я из Афин. Чего не сделал голод, миссурийские засады, болота под Кейро, изломанные вагоны на Бивер-крик, сделали бархатные, но ядовитые, как листья сумаха, перчатки Бюэлла. Полк не знал дезертиров — теперь мы услышали о них. Уходили одиночки, бежали в Чикаго, искали места в действующих полках; рота покойного Говарда потеряла четверых, когда Тадеуша Драма бросили под арест из-за вызова на дуэль капеллана. Исчезла часть наших негров; любой мог быть убит и затравлен в окрестностях Афин, и нет средства узнать, где рассыпалось в прах черное тело.

Мы отбыли в Хантсвилл. Удары копыт поднимали в воздух стайки бурых овсянок, их звонкие трели и короткий печальный крик будили во мне образ далекой степи, знойной, но не душной, с привольными ветрами от Каспия и Черного моря. Я закрывал глаза и видел голубую от ковыля степь, бесшумного ястреба над головой и вдыхал запахи детства. Порою я находил и Надин далекой от дороги и наших попутчиков: с годами мы все чаще думали об одном, видели одно и то же, в неподвластном воле воображении. Сердце Надин прониклось материнской нежностью ко мне: война приучила ее делить доброту между мной и солдатами полка, но пришел час — и они прощально подняли фуражки и шляпы, проводили нас к дороге, и все силы ее души сошлись на одном мне.

Изредка попадались нам конные разъезды, караульные солдаты, отставшие обозы, фургоны, запряженные мулами. Около полудня мы услыхали быстрые удары молота о наковальню и свернули с дороги. В кедровой роще мы нашли железный, на колесах, горн 4-го Огайовского кавалерийского полка, того, что, в составе моей бригады, первым ворвался в Афины. Волонтеры окружили нас: люди другого штата, приданные мне на взятие Хантсвилла и Афин, — огайовские лесорубы, фермеры, укладчики рельсов и шпал, — как же они обрадовались иллинойским солдатам. Надо было видеть, как из всей кавалькады они выделили Скотта, меня и Надин; как из шести полковников в седлах признали близким только одного дикого казака, как обихаживали наших лошадей, не стерлись ли подковы, не потерян ли хоть один шип. Солнце жгло нестерпимо, а нам с Надин легко дышалось смолистым воздухом рощи, среди веселых людей в куртках, а то и в нательных рубахах, среди звона железных шпор и ударов молотка о наковальню, поставленную в бочку с песком.

Что я мог ответить им о суде, находясь в двух шагах от своих судей? Пустяки, отговорки, на манер нашей старинной мудрости: мол, бог не выдаст, свинья не съест, или — не так страшен черт, как его малюют. Я и сам не мог предположить ничего верного о движении суда, хотя и не ждал добра, видя, что судейские пускают в дело и сущий вздор, даже и старую, хранившуюся у Бюэлла жалобу на меня судовладельцев, хозяев шаланд, заимствованных еще в середине февраля для переправы через реку и взятия Боулинг-Грина, с которого и началась успешная кампания 1862 года и наше продвижение на Юг. «Я взял эти шаланды, но только затем, чтобы взять и Боулинг-Грин с самыми малыми потерями», — ответил я суду. «Что вы сделали с этими судами?» Я не расслышал вопроса. «Я возьму чужие шаланды снова, возьму везде, где встретится в этом нужда, возьму на всякой американской реке». — «Я спрашиваю, куда вы девали суда?» — «У нас не было времени искать пристань; мы ткнулись в берег и тотчас же в бой. Верно, владельцам пришлось поискать свою рухлядь ниже по течению. Пусть это будет их приношением на алтарь войны».

…Наполеона зарыли поспешно, на рассвете, в эту пору в Алабаме нельзя медлить с похоронами бедняка; для него нет льда или редких снадобий. Пришли негры, они тянули свои псалмы, а Конэнт отпел черного, и, глядя на капеллана, я надеялся, что и в его озлобленной душе идет спасительное брожение. Пришла вдова Наполеона и младшие дети, все, кроме Джуди; она приняла сторону господ, и теперь вместе с бренным телом отчима негры хоронили и призрак падчерицы. В тот час от полковых негров я впервые услышал и военную песню, которую впоследствии слышали многие:

He Авраам ли сложил эту песню? Еще в Элизабеттауне я застал его ночью за шрифтами «Зуав газетт», он испугался, но я успокоил его, сказал, чтобы он закончил работу и дал мне оттиск. Стихи были неумелы, с погрешностями во всем; но к тому времени я знал, какие чудеса творит музыкальная натура черных и с неотесанными словами. А припев в его стихах был славный: черный солдат докажет, что стал человеком раб!

Негров, которые привезли Джуди с Элк-ривер, вытолкали из суда, они попали в руки военной полиции, затем их передали властям Афин. Я ехал поднадзорным в Хантсвилл, не узнав тайны исчезновения или гибели Авраама, по справедливости говоря — тайны его гибели.

Пленником я въезжал в город, взятый моей бригадой на исходе апреля. Тогда я ворвался на мощеные улицы Хантсвилла вместе с огайовскими кавалеристами; тогда Митчел приказал трубить в фанфары, теперь офицеры Бюэлла и Митчела конвоировали меня по улицам города к уединенной квартире.

Потянулись гнетущие дни Хантсвилла; дни и ночи в доме, брошенном владельцами, жизнь в довольстве, в тенистом саду, среди одичавших цветников, на иждивении штабной кухни, под надзором пожилого солдата-шотландца, нашего угрюмого дядьки, стража и кормильца. Такова наша тюрьма и наказание одиночеством после года полкового братства. Часто в мыслях я седлал лошадь, надвигал на лоб шляпу, скакал на Стивенсон или Дикейтер, чтобы там сесть в поезд, доехать до Чикаго и открыть глаза губернатору Йейтсу на то, как несправедлив Бюэлл к Иллинойскому полку. «Бюэлл хочет твоего бегства, — говорила Надин, угадав мой порыв. — Он ждет твоего безрассудного шага, не зная, как приступить к новому суду». Вечерами мы не зажигали огня: сумерничали, пробовали музицировать — Надин садилась за разлаженную фисгармонию Карпентера, я брал скрипку, — но нет, рука фальшивила, знакомая музыка не приходилась к случаю, легкая скрипка в руке казалась кощунственным пустяком. Не музыка в том виновата; мы были суетны, оскорблены, быть может тщеславны.