Ной Гордон - Лекарь. Ученик Авиценны [litres]

– Нет-нет, играть будешь ты, – упрямо повторил Цирюльник. – Я же такой толстый – один взгляд на меня, и все сразу всё поймут.

Они вдвоем провели много времени, присматриваясь к старикам, изучая их прихрамывающую походку, покрой одежды, прислушиваясь, как и о чем те говорят.

– Вот ты представь себе, каково это – чувствовать, что жизнь тебя постепенно покидает, – говорил Цирюльник. – Тебе кажется, что ты всегда сможешь удовлетворить женщину. А ты подумай, что состаришься и уже больше этого не сможешь.

Они смастерили седой парик и накладные седые усы. Морщины на лице никак не сделать, но Цирюльник наложил Робу на лицо средства для ухода за кожей, и лицо стало казаться старым, высохшим от долгих лет под ветром и солнцем. Роб научился ходить скрючившись и прихрамывать, подволакивая правую ногу. А голос он делал выше тоном и говорил неуверенно, словно годы научили его чего-нибудь да опасаться.

Одетый в потрепанную старую накидку Старик появился впервые в Тадкастере, когда Цирюльник расхваливал замечательное свойство Особого Снадобья возвращать силы. С трудом волоча ноги, Старик добрался до помоста и купил пузырек.

– Несомненно, я старый осёл и только выбрасываю деньги на ветер, – произнес он хрипловатым старческим голосом. Не без труда открыв пузырек, выпил содержимое там же, у помоста, и стал медленно пробираться к служанке из трактира (ей заранее все объяснили и деньги заплатили).

– Ах ты, какая красивая! – вздохнул Старик, и девушка, как бы в смущении, отвела глаза. – Не сделаешь ли мне одолжения, милашка?

– Если оно мне по силам.

– А ты просто положи мне на лицо свою руку. Всего лишь мягонькую тепленькую ручку на щеку старика. А-а-ах! – выдохнул он, когда девушка смущенно исполнила его просьбу.

Когда он закрыл глаза и поцеловал ей пальцы, из толпы послышались шутки и довольные смешки. Через миг он широко распахнул глаза.

– Клянусь святым Антонием! – взволнованно произнес он. – Ох, да это просто чудо!

Старик похромал снова к помосту, спеша изо всех сил.

– Дай-ка мне еще один, – попросил он Цирюльника и тут же выпил снадобье. Когда он вернулся к служанке, та отошла, но он не отставал от нее.

– Я ваш слуга, мистрис, – сказал он с жаром и, наклонившись к самому уху, что-то зашептал ей.

– Ой, что вы, сэр, нельзя такое говорить! – Она снова отошла, он – следом за нею, и толпа довольно захохотала.

Через несколько минут Старик появился снова, все так же хромая, но ведя служанку под руку; все одобрительно приветствовали его, а затем, все еще хохоча, устремились к Цирюльнику – расставаться со своими пенсами.

Вскоре им уже не было нужды нанимать женщин, чтобы те подыгрывали Старику – Роб и сам научился искать подход к женщинам в толпе. Он хорошо чувствовал, когда чья-нибудь добропорядочная жена искренне негодовала, от такой он сразу отставал; попадались ведь и женщины побойчее, которые отнюдь не обижались на сальную шутку, а то и на мимолетный щипок.

Однажды вечером в городке Личфилд он явился в наряде Старика в трактир. Прошло немного времени, и местные пьяницы хохотали и размазывали по щекам слезы, слушая его воспоминания о любовных похождениях.

– В былые времена я ни одной юбки не пропускал. Вот, помню, попалась мне пухленькая такая красотка… волосы – что черное руно, а сиськи – доить можно. А солома под нами была нежная, что лебяжий пух. А за стеной-то ее отец, вполовину моложе меня, злой как черт – спал как младенец, ничего и не слышал.

– А в каких же годах вы тогда были, дедушка?

Старик осторожно распрямил больную спину.

– На три дня моложе, чем сейчас, – сказал он надтреснутым голосом.

Весь вечер деревенские простаки ссорились друг с другом за право угостить его чарочкой. И впервые не он провожал в лагерь шатающегося Цирюльника, а тот – своего помощника.

Цирюльник целиком отдался гурманству. В первую очередь лакомился птицей: жарил каплунов на вертеле, уток предварительно обкладывал тонко нарезанными ломтиками сала. В Вустере же он натолкнулся на людей, забивавших двух быков, и купил бычьи языки.

Вот тогда они попировали!

Сперва он прокипятил языки, потом обрезал лишнее и снял с них кожицу, затем поджарил с луком, диким чесноком и репой, поливая тимьянным медом и растопленным салом, пока сверху языки не покрылись глянцевитой хрустящей корочкой, а внутри не стали такими нежными, тающими во рту, что их и жевать почти не нужно было.

Роб едва прикоснулся к этому великолепному и сытному блюду – он спешил отыскать новую таверну, где можно было бы сыграть старого дурня. Куда бы они ни приезжали, повсюду завсегдатаи трактиров щедро угощали его выпивкой. Цирюльник знал, что Робу больше всего по вкусу эль и пиво, но в последнее время он с тревогой замечал, что подмастерье пьет и медовуху, и «пойло», и вино морат – все, что дают.

С тревогой Цирюльник всматривался в помощника, ожидая признаков того, что обильные возлияния скажутся в итоге на его собственном кошельке. Но как бы ни тошнило Роба, каким бы одеревеневшим от выпитого он ни был накануне, днем он вроде бы делал все, что положено, так же, как и всегда – за исключением одной мелочи.

– Я замечаю, ты перестал брать своих пациентов за руки, когда они входят к тебе на прием, – сказал Цирюльник.

– Вы этого тоже не делаете.

– Но ведь дар-то не у меня!

– Дар! Вы же вечно твердили, что никакого дара и нет!

– А вот теперь думаю, что он у тебя есть, – возразил Цирюльник. – Только сдается мне, притупился от выпивки, а при постоянном пьянстве и вовсе исчезнет.

– Да вы же сами говорили, что мы только фантазируем.

– Послушай хорошенько! Потерял ты свой дар или нет, а только будешь по-прежнему брать за руки каждого пациента, входящего к тебе за занавес. Им это нравится. Тебе понятно?

Роб угрюмо кивнул.

Следующим утром на лесной дороге им повстречался птицелов. Он нес на плече длинную расщепленную на конце палку с приманкой – шариками из теста, начиненными семенами. Когда птица подходила к приманке, он дергал за веревочку, и щель на палке смыкалась, захватывая ногу птицы. Человек этот столь наловчился в обращении со своим орудием, что весь пояс у него был увешан маленькими белыми ржанками. Цирюльник купил их всех. Ржанки считались таким лакомством, что их обычно зажаривали не потроша. Но Цирюльник был слишком разборчив. Он ощипал и начинил каждую птичку и приготовил такой необыкновенный завтрак, что даже мрачное лицо Роба посветлело.

В Грейт-Беркемстеде они дали представление перед многочисленными зрителями и продали много пузырьков Снадобья, а вечером Цирюльник и Роб вместе пошли в таверну – отметить примирение. Поначалу все шло хорошо, но пили они крепкий морат, в котором чувствовался легкий привкус горьковатых тутовых ягод; Цирюльник подметил, что у Роба заблестели глаза, и подумал, не побагровело ли от выпитого лицо и у него самого.