Говард Фаст - Спартак

Он устал, и он решил, что вернется на свою виллу и поспит.

Суть происходящего заключалась для Красса в том, что его не очень заботило то, представляло ли распятие последнего из гладиаторов справедливость в свете этих конкретных фактов или нет. Его чувство справедливости было притуплено; его чувство мести было притуплено; и смерть не представляла никакой новизны. В детстве, как множество детей стольких «лучших» семей республики, он был наполнен героическими легендами прошлого. Он полностью и всецело полагал, что Rома supra hominem et factiones est. Государство и закон служили всем людям, и закон был справедливым. Он не мог точно сказать, в какой момент он перестал верить этому, но не до конца. Где-то у него внутри сохранились некоторые иллюзии; тем не менее тот, кто когда-то мог так четко определить справедливость, уже не мог сделать этого сегодня. Десять лет назад он увидел своего отца и своего брата, холодно убитых лидерами оппозиционной партии, и правосудие никогда не отомстило за них. Путаница в отношении того, что было справедливо и что несправедливо увеличилась, а не уменьшилась, и только на основе богатства и власти это было возможно обосновать. По всей видимости, правосудие стало означать, что богатство и власть непоколебимы; важность этики исчезла. Так что, когда он действительно видел последнего распятого гладиатора, в нем не было большого благочестивого чувства завершения. По существу, он ничего не чувствовал. Его просто не тронуло.

Однако в голове гладиатора были вопросы о справедливости и несправедливость — и они путались в бессознательном состоянии, которое наступило от боли, шока и изнеможения. Они путались в бесчисленных нитях его памяти. Возможно, они распутывались; возможно, они отсортировывались из ослепляющих и терзающих волн агонии. Где-то в его памяти, воспоминание об инциденте, упоминаемом Крассом, было сохранено, несомненно и в точности.

Это был вопрос справедливости для гладиаторов, как это было с Крассом; и впоследствии, когда история того, что совершили рабы, была записана теми, кто наиболее горько ненавидел рабов и теми, кто меньше всего знал о том, что они совершили, было сказано, что они взяли захваченных в плен Римлян, и заставили их убить друг друга в великой оргии реверсивного гладиаторского боя. Значит это считалось само собой разумеющимся, поскольку хозяева всегда считали само собой разумеющимся, что когда власть перешла к тем, кто был угнетен, они использовали ее так же, как их угнетатели.

И это было в памяти человека, висящего на кресте. Никогда не было оргии гладиаторской резни — только один раз, когда Спартак, в холодной страсти гнева и ненависти, указал на двух Римских патрициев и сказал:

— Как поступали с нами, так поступят и с вами! Идите на песок с ножами и голыми, чтобы вы узнали, как мы умирали ради назидания Рима и удовольствия его граждан!

При этом сидел Еврей, молча слушая, и когда обоих Римлян увели, Спартак повернулся к нему, и все же Еврей промолчал. Великие узы, между ними возникла глубокая связь. В течении многих лет, в ходе многих битв, небольшая группа гладиаторов, бежавших из Капуи, уменьшилась. С них был особый спрос, и горстка, которая выжила как вожди огромной рабской армии, были спаяны вместе.

Теперь Спартак посмотрел на Еврея и требовательно спросил:

— Я прав, или я не прав?

— То, что правильно для них, никогда не подходит для нас.

— Пусть сражаются!

— Пусть они сражаются, если хотите. Пусть они убивают друг друга, но это больше повредит нам. Это будет червь, питающийся нашими внутренностями. Мы с тобой — гладиаторы. Давно ли мы говорили, что уничтожим даже память о парном поединке с лица земли?

— Так и будет, но эти двое должны сражаться…

Так оно и было, краткие воспоминания человека, пригвожденного к кресту. Красс заглянул ему в глаза, и Красс смотрел на его распятие.

Великий круг замкнулся. Красс отправился домой спать, потому что он бодрствовал всю ночь, и, как и следовало ожидать, устал. И гладиатор висел, потеряв сознание от боли в пробитых гвоздями руках.

Прошло почти час прежде, чем сознание вернулось к гладиатору. Боль была как дорога, и сознание путешествовало по дороге боли. Если все его чувства и ощущения были натянуты, как кожа барабана, то теперь в барабан били. Музыка была невыносимой, и он проснулся только для познания боли. Он ничего не знал о мире боли, и боль была целым миром. Он был последним из шести тысяч своих товарищей и их боль была похожа на его; но его собственная боль была настолько огромной, что ее нельзя разделить или подразделить. Он открыл глаза, но боль была красной пленкой, которая отделила его от мира. Он был похож на куколку, гусеницу, личинку и кокон состоял из боли.

Он приходил в себя не сразу, но волнами. Повозка, которую он знал лучше всего была колесницей; он ехал ушибаясь, возвращая колесницу обратно в сознание. Он был маленьким мальчиком в горах, и большие, чужие господа, цивилизованные, чистые, иногда ездили на колесницах, и он бежал по скалистой горной тропе, умоляя покатать. Он кричал, — О, господин, господин, дадите мне покататься? Никто из них не говорил на их языке, но иногда они позволяли ему и его друзьям сидеть на откидном задке колесницы. Щедрыми были большие господа! Иногда они давали ему и друзьям сладости! Они смеялись над тем, как маленькие, загорелые, черноволосые дети цеплялись за задок. Но достаточно часто, они гнали лошадей вперед, а затем внезапный рывок, отправлявший детей в полет. Ну, господа из западного мира были непредсказуемыми, и вы получали добро со злом, но когда вы падали с колесницы, это было больно.

Тогда он поймет, что он не был ребенком на холмах Галилеи, но человеком, свисающим с креста. Он понимал это местами, потому что весь он не принадлежал себе разом. Он понимал это руками, где нервы были белыми горячими проводами, и горячая кровь текла по его рукам, вплоть до искривленных горбом плеч. Он понимал это своим животом, где его желудок и кишечник превратились в яростные узлы боли и напряжения.

И толпы людей, которые смотрели на него, были волнами, реальными и нереальными. В этот момент его взгляд был не совсем нормальным. Он не смог сфокусировать его должным образом, и люди, которых он видел, сворачивались и разворачивались, как изображение под изогнутым стеклом. Люди, в свою очередь, увидели, что гладиатор приходит в себя, и они с нетерпением наблюдали за ним. Если бы это было просто очередное распятие, то в этом случае не было бы никакой новизны. Распятие было очень распространено в Риме. Когда Рим завоевал Карфаген, четыре поколения назад, он позаимствовал лучшее из того, что завоевала, система плантаций и распятие стали самыми заметными среди трофеев. Что-то в кресте с человеком, свисающим с него, увлекало воображение Рима, и теперь мир забыл, что он был Карфагенян по происхождению, и стал универсальным символом цивилизации. Там, где пролегали Римские дороги, туда приходил крест и система плантаций, парный поединок, презрение к человеческой жизни в рабстве и огромный драйв от выжимания золота из крови и пота человечества.