Говард Фаст - Спартак

— Ты? Просто сам?

— Цицерон, ты действительно думаешь, что я идиот? Я прожил долгую и опасную жизнь, и я все еще на высоте. Ты спросили меня, что такое политик? Политик — цемент в этом сумасшедшем доме. Патриций не может сделать это сам. Во-первых, он думает так, как ты, а Римские граждане не любят, когда им говорят, что они скоты. Они не знают, что вы узнаете об этом когда-нибудь. Во-вторых, он ничего не знает о том, что такое гражданин. Если бы он оставался им, структура впала бы в коллапс через день. Поэтому он приходит к таким людям, как я. Он не может жить без нас. Мы рационализируем иррациональность. Мы убеждаем людей в том, что величайшее свершение в жизни — умереть за богатых. Мы убеждаем богатых, что они должны расстаться с частью своих богатств, чтобы сохранить остальное. Мы волшебники. Мы забрасываем иллюзии, и иллюзии надежные. Мы говорим людям: вы власть. Ваш голос является источником силы и славы Рима. Вы единственные свободные люди в мире. Нет ничего более ценного, чем ваша свобода, ничего более восхитительного, чем ваша цивилизация. И вы контролируете ее; Вы являетесь властью. И затем они голосуют за наших кандидатов. Они плачут о наших поражениях. Они смеются от радости от наших побед. И они чувствуют гордость и превосходство, потому что они не являются рабами. Независимо от того, как они низки, если они спят в водосточных канавах, если они сидят на общественных местах на гонках и арене весь день, если они душат своих младенцев при рождении, если они живут на пособие по безработице и никогда не утруждают рук, чтобы выполнить дневную работу от рождения до смерти, тем не менее они не рабы. Это грязь, но каждый раз, когда они видят раба, их эго возрастает, и они чувствуют себя полными гордости и власти. Тогда они знают, что они Римские граждане, и весь мир завидует им. И это мое своеобразное искусство, Цицерон. Никогда не умаляй политику.

Все это не вызвало расположения Гракха к Цицерону, и когда они наконец пришли к первому большому кресту, который стоял всего в нескольких милях от стен Рима, Цицерон указал на толстяка, который сидя дремал под тентом и заметил Гракху:

— Очевидно, политик по виду и выучке.

— Очевидно, на самом деле это мой старый друг. Гракх приказал носилкам остановиться, и с трудом вылез из них. Цицерон сделал то же самое, радуясь возможности размять ноги. Время близилось к вечеру и темные дождевые тучи наползали с севера. Цицерон указал на них.

— Если хочешь, уходи, — сказал Гракх. У него больше не было желания уговаривать Цицерона. Его нервы были на грани. Несколько дней на Вилла Салария оставили скверный привкус во рту. В чем дело, подумал он? Состарился и стал ненадежным?

— Я подожду, — сказал Цицерон и встал рядом с носилками, наблюдая за Гракхом и человеком под тентом. Очевидно, они знали друг друга. Это была действительно странная демократия среди магистратов и политиков. Это был мир в себе.

— Сегодня вечером, — услыхал Цицерон, слова Гракха.

Человек под навесом покачал головой.

— Секст! — воскликнул Гракх. — Я высказал тебе свое предложение. Я не дам двух проклятий, Секст! Либо ты поступаешь так, как я указываю, либо я никогда не буду говорить с тобой или смотреть на тебя, пока я жив — или пока ты жив. Конца ждать недолго, сидя под этой гнилой плотью.

— Прости, Гракх.

— Не говори мне, что ты сожалеешь. Сделай, как я говорю.

Гракх вернулся и забрался в свои носилки. Цицерон не задал вопроса о том, что только что произошло, но по мере приближения к воротам города, он напомнил Гракху историю, которую он рассказал ранее днем, историю матери, которая слишком любила своего сына.

— Это была забавная история, но ты ее где-то не досказал.

— Разве? Ты когда-нибудь любил, Цицерон?

— Не так, как поют поэты, но эта история…

— История? Теперь, знаешь ли, я не помню, почему я ее рассказал. Должно быть, у меня была причина, но я забыл о ней.

В городе они расстались, и Гракх отправился к себе домой. Когда он добрался до него, почти наступили сумерки и его ждала ванна, освещенная лампой. Затем он сказал своей экономке, что ужин некоторое время подождет, так как он ожидал гостя. Женщина кивнула, а затем Гракх ушел к себе в спальню и лег, слепо и мрачно вглядываясь в темноту. Смерть подтолкнула его, когда он лежал там. Была старая латинская поговорка о темноте. Spatiem pro rnorte facite. Уступи место смерти. Если бы никто не лежал с женщиной, которую он любил. Но Гракх никогда этого не делал. Не с женщиной, которую любил. Он покупал женщин на рынке, старый Гракх. Злой, старый Гракх. Когда женщина приходила к нему, охотно и радостно? Он заставил себя почувствовать подлинность обладания женщинами, которых он покупал как наложниц; но его не было.

Теперь ему пришло в голову, эта песнь в «Одиссее», где Одиссей продолжает свою месть после того, как убил вероломных женихов. В детстве, у Гракха не было преимущества обучения у Греческого учителя, который бы интерпретировал для него классику страница за страницей. Он сам пришел к ней и прочел ее как жаждущий самообразования читает такие вещи. Поэтому он всегда был озадачен жестокой, почти бесчеловечной ненавистью, проявленной Одиссеем к своим рабыням, которые спали с женихами. Он вспомнил, как Одиссей заставил двенадцать женщин унести тела своих любовников во двор и счищать их кровь с грязного пола пиршественного зала. Затем он приговорил их к смерти и поручил своему сыну выполнить приговор. Сын превзошел отца. Телемах задумал устроить двенадцать петель на одной натянутой веревке, подвешивая рабынь в ряд, как ощипанных цыплят.

«Почему такая ненависть», — задавался вопросом Гракх? — «Почему такая дикая, страшная ненависть? Если бы — как это часто случалось с ним — Одиссей разделил свое ложе с любой и каждой из рабынь. Итак, в этом доме было пятьдесят рабынь и пятьдесят наложниц для высоконравственного человека с Итаки. И именно его ждала верная Пенелопа!»

Тем не менее, он, Гракх, сделал то же самое — слишком цивилизованный, возможно, чтобы убить рабыню, которая ложилась в постель с кем то другим — но по существу не отличался в своем отношении к женщинам. За всю свою долгую жизнь он никогда не задумывался о том, что такое женщина. Он похвалялся Цицерону, что не боится признать истину о сути вещей — но истина о женщине в мире, в котором он жил, была чем-то, на что он не осмеливался смотреть. И вот, наконец — поистине прекрасная шутка — он нашел женщину, которая была ни больше ни меньше, человеком. Трудность заключалась в том, что он еще не нашел ее.

Раб постучал в дверь, и когда он заговорил, сообщил ему, что его гость прибыл к ужину.

— Я приду через мгновение. Не беспокойся. Он грязный и оборванный, но я велю выпороть того, кто посмотрит на него носом. Подайте ему теплой воды, вымыть лицо и руки, а затем дайте ему легкую тогу, чтобы прикрыться. Его зовут Флавий Марк. Обращайтесь к нему по имени и почтительно.