Говард Фаст - Спартак

Он подумал об этом сейчас, не с сожалением или жалостью, но с желанием понять. Они сражались за древние свободы, те, его давние враги. Но были ли древние свободы? Здесь была женщина, вышла из его дома, и свобода была как огонь внутри нее. Она назвала своего сына Спартак, и он назовет своего сына Спартаком — и сколько еще рабы будут довольны, оставаясь рабами? Для него не было ответа, никакого решения он не мог себе представить, и это тоже не огорчило его. Он прожил полную жизнь, и он не пожалел об этом. Тогда у него было чувство истории, ощущения размаха времени, в котором он был всего лишь мгновением, — и это его утешало. Его любимый город будет терпеть. Он будет терпеть вечно. Если Спартак когда-либо вернется и разрушит стены, чтобы люди могли жить без страха, они бы поняли, что такие люди, как Гракх, когда-то были людьми, которые любили город, хотя они приняли его зло.

Теперь он подумал о мечте Спартака. Выживет ли? Выдержит ли? Странная вещь, сказанная Варинией, — что люди могут стать чистыми и самоотверженными, борясь со злом? Он никогда не знал таких людей; но он никогда не знал Спартака. Но он знал Варинию. Теперь Спартак исчез и Вариния исчезла. Теперь это было похоже на сон. Он только коснулся края странного знания Варинии. Но для него, оно не существовало; не могло существовать.

Пришла его экономка. Он странно посмотрел на нее.

— Чего ты хочешь, старуха? — спросил он ее ласково.

— Ваша ванна готова, хозяин.

— Но я не купаюсь сегодня, — объяснил он, и был поражен ее удивлением и испугом. — Сегодня все по-другому, старуха, смотри, — продолжил он говорить. — Там, на столе, стоят в ряд сумки. В каждой сумке есть вольная грамота для каждой из моих рабынь. В каждой сумке есть двадцать тысяч сестерциев. Я хочу, чтобы ты отдала сумки рабыням и велела им оставить мой дом. Я хочу, чтобы ты сделала это сейчас, старуха.

— Я вас не понимаю, — сказала она.

— Нет, почему ты меня не понимаешь? То, что я сказал, совершенно ясно. Вы все должны идти. Вы свободны, и у вас есть деньги. Разве я позволял вам не подчиняться моим приказам раньше?

— Но кто приготовит для вас? Кто будет заботиться о вас?

— Не задавай мне все эти вопросы, старуха. Делай, как я говорю.

Гракху казалось, что прошла вечность, прежде чем они вышли из дома, и затем в доме стало странно тихо, безмолвно. Утреннее солнце поднималось. Улицы были полны жизни, шума и грохота, но дом Гракха молчал.

Он вернулся в свой кабинет, подошел к шкафу и отпер его. Оттуда он взял меч, Испанский короткий меч, наподобие солдатского, но прекрасной работы с превосходно декорированными ножнами. Его подарили ему много лет назад, по какому-то торжественному случаю, но он в жизни не мог вспомнить, что это была за оказия. Как странно, что у него такое презрение к оружию! Все же не так странно, когда он считал, что единственное оружие, на которое он когда-либо полагался, были его собственные соображения.

Он вытащил меч из ножен и проверил его лезвие и острие. Он был достаточно острый. Затем он вернулся к своему креслу, сел и задумался о своем массивном брюхе. Он начал улыбаться при мысли о самоубийстве. В этом не было никакого достоинства. Это было совершенно смехотворно. И он серьезно сомневался, хватит ли у него сил, погрузить в себя лезвие в освященной веками Римской манере. Как знать, что он не просто рассечет жир, а затем сдадут нервы и лежа в собственной крови, не будет рыдать и вопить о помощи? Какой период наступает в жизни человека, что он начинает убивать! Он никогда никого не убил за всю свою жизнь — даже курицу.

Затем он понял, что это не вопрос нервов. Он только изредка боялся смерти. С детства он высмеивал нелепые истории о богах. Как человек, он легко принял точку зрения образованных людей его собственного класса, что богов нет и что нет жизни после смерти. Он решил, что намеревается сделать; он боялся только, что он не сделает этого с достоинством.

С этими мыслями, мелькавшими в его разуме, он, должно быть, задремал. Он был разбужен кем-то, стучащим в дверь. Он стряхнул с себя сонливость и прислушался.

— Что за нрав! — подумал он. — Что у тебя за нрав. Красс! Что за праведное негодование! Что этот толстый старый дурак обвел тебя вокруг пальца и забрал твой великий военный приз! Но ты ее не любил, Красс. Ты хотел, чтобы Спартака приколотили к кресту, и когда ты не смог его достать, захотел ее. Ты хотел, чтобы она любила тебя, ползала перед тобой. О, Красс, ты такой дурак, такой глупый, глупый дурак! Но такие люди, как ты, люди современные. Без сомнения.

Он поискал взглядом меч, но не мог его найти. Затем он опустился на колени и обнаружил его под креслом. Он опустился на колени с мечом в руках, и изо всех сил вонзил его в грудь. Боль была такой, что он вскрикнул в агонии, но меч вошел, а потом он упал на него, вгоняя до конца.

Так он и лежал, когда Красс сломал дверь и вошел. Генералу потребовалось все силы, чтобы перевернуть его. Затем генерал увидел, что на лице политика застыла гримаса или усмешка…

После этого Красс вернулся в свой дом, полный гнева и ненависти. Никогда, за всю свою жизнь он никого не ненавидел так, как ненавидел мертвого Гракха. Но Гракх был мертв, и нет ничего, что он, Красс, может с этим поделать.

Когда Красс вошел в свой дом, он обнаружил, что у него гость. Молодой Гай ожидал его. Гай ничего не знал о случившемся. Как он сразу объяснил, он только что вернулся с праздника в Капуе, и он пришел прямо к своему возлюбленному Крассу. Он подошел к Крассу и начал поглаживать его грудь. И тут Красс сбил его с ног. Красс ринулся в соседнюю комнату и вернулся с кнутом. Гай просто пытался подняться с пола, кровь текла у него из носа, его лицо было полно удивления, обиды и негодования. Затем Красс начал хлестать его.

Гай закричал. Он кричал снова и снова, но Красс продолжал избивать его. Красса пришлось наконец сдерживать его рабам, а затем избитый Гай выскочил из дома, плача от боли, как маленький мальчик.

Флавий выполнил свое соглашение с Гракхом. Вооруженные лучшими из верительных грамот, подписанных самим Гракхом, колесницы мчались на север, а затем на восток. Вариния не запомнила о путешествии слишком многого. По большей части, в первый день она спала с ребенком, вцепившемся в ее грудь. Кассиева дорога была отличной, с гладкой и твердой поверхностью, и колесницы бежали плавно и равномерно. В первую часть дня возница безжалостно гнал лошадей; свежих лошадей запрягли в полдень, и всю последующую часть дня, они ехали быстро, даже рысью. К ночи они были не менее, чем за сто миль к северу от Рима. В темноте они снова сменили лошадей, и всю долгую ночь, в лунном свете, колесницы катились в ровном, милепожирающем темпе.