Олег Зоберн - Автобиография Иисуса Христа

– Почтенные нагиды, – как можно покорнее сказал я. – Бог свидетель, что скотина у стен Храма загадила святое место. Я просто взял ремень и выгнал ее оттуда. Это ведь даже было стадо не для жертв, а для перепродажи. Неужели вы там так нуждаетесь в заработке, когда паломники несут в казну Храма монеты бескорыстно и день за днем? А что касается разрушения Храма – да, говорил. И раскаиваюсь в этом. Я погорячился, я не хочу разрушить Храм, простите меня.

– Будь искренен, – сказал Ханох, – объясни нам, зачем ты так говорил?

И они уставились на меня, как гиены на ускользающую добычу. Молчать было нельзя, это усугубило бы мою вину, а отвечать следовало разумно, желательно словами Писания.

– Храм прекрасен, многомудрые нагиды, но он все-таки рукотворен, – произнес я со вздохом. – Мы сами творцы своего Храма, вот в чем краеугольный камень моего сомнения. Нет чуда в том, что он так долго строится. Я говорил о разрушении, потому что не забываю слова пророка Исайи о том, что нельзя ничем заменить Бога: идола создает художник, и золотильщик покрывает его золотом и приделывает серебряные цепочки, и разве вы не уразумели из оснований земли, что Он есть Тот, Который восседает над кругом земли, и живущие на ней – как саранча? Он распростер небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатер для жилья… А мы не слышим пророка, мы золотим и украшаем наш Храм, уподобляясь саранче. Зачем мы стяжаем в нем тленную красоту и земные сокровища, если нам дан великий храм Вселенной, прекраснейший шатер для жилья, который не нуждается ни в каких украшениях?

– Зачем тогда ты носишь золотой перстень, Йесус? – спросил Элиша.

– Это подарок от хорошего человека, – объяснил я, – он надет на мой палец не для красоты, а для молитвенной памяти об этом человеке. Я не продал этот перстень, даже когда весьма нуждался… Вы попросили меня говорить честно, и я полностью открыт перед вами, справедливейшие нагиды. В моем разуме звучат, как песни, истины святых пророчеств. А почему мальчишка бросился на легионера – не знаю. Наверно, Бог таким способом избавляет Израиль от самоубийц.

Нагиды переглянулись, видимо, не сразу сообразив, в чем здесь проявлена милость Божия. Но они уж точно не хуже меня знали, что слово Творца иной раз должно быть больше похоже на плоский камень, чем на лепешку с бараниной, чтобы боль сломанных зубов заставляла людей думать, ибо бездумные Ему не нужны. Какой смысл заботиться свыше о спящей свинье? Или о спящем разуме?

– Ты услышал нас? – спросил Элиша.

– Да, – ответил я.

– Тогда, если хочешь жить, избавься от своего имени. И тогда, может быть, Израилю не придется избавиться от тебя. Вспомни, что сказано: человек, который поступит дерзко, не слушаясь священника, да умрет человек тот и тем искоренится зло из Израиля.

Затем Ханох стал долго и монотонно, как будто публично читая Тору на праздник Суккот, говорить мне о благочестии и повиновении, но слова эти были безжизненны и скучны.

На этом наша беседа закончилась. Общаясь с нагидами, я вновь нашел подтверждение тому, что все в мире состоит из слов, просто сделаны они из разных материалов: из кости, из металла, из стекла и соляных глыб, и судьба каждого человека зависит только от того, насколько удачно он может сочетать те или иные вещества, доступные ему, в поисках абсолютной материи – кода ко всем словам, ключа к вечной жизни. Главное – успеть сделать это до того, как сквозь тебя прорастет трава.

А еще я понял, что слова не могут быть лживыми, они могут быть только сильными или слабыми, как разные животные, ядовитыми, как мандрагора, и бесполезными, как содомский виноград, но абсолютной неправды не бывает, потому что ложь, идущая от сердца, всегда становится истиной. И если кто-то где-то выдает себя за меня и приносит людям неоспоримое зло, я начинаю страдать за его грехи. А что мне еще делать?

Выйдя из синагоги, я передал содержание своей беседы с нагидами Симону и Матфею. Все это время они мирно болтали со стражниками священников – у них нашлись общие знакомые в Иерусалиме.

Мы вернулись на берег к своему амбару. Вечер был жарким, ночь тоже не обещала прохлады, и я устроился спать в старой рыболовной сети, подвешенной между двух ив. В ней было удобно, а с озера дул слабый, но все-таки освежающий ветерок. Кричали стрижи, золотые тона заката сменились коричневыми. Я смахнул прядь волос с лица – и подумал, что сделал это движение рукой без участия своего разума. Но что это значит? Я смотрел, как покачиваются ветви деревьев надо мной, и понимал, что движение моей руки было таким же безрассудным, как и движения ивовой ветви. Так что же управляет мною, если даже пошевелить рукой я не могу осмысленно? Я вдруг с содроганием понял, что все вокруг ритмично движется, подчиняясь колебанию струн вселенской арфы.

«У рек Вавилона сидели мы и плакали, на ивах повесили мы наши арфы», – гордо сокрушались сыны Израиля, но это наивная чепуха, ведь никто не в силах заглушить музыку жизни, будь он хоть судья Самегар [44], потому что эта музыка исходит вовсе не от наших арф, она была и будет всегда, ее слышит даже глухой, и мое тело всего лишь дергается под нее в общей пляске, а разум пытается за этим наблюдать, подыскивая слова. Так же дергается нога разделываемой туши ягненка, когда мясник задевает секирой жилу. Так же трепещут на ветру перья мертвой гниющей птицы.

В начале времен Бог бросил арфу на землю и завалился спать, а ее струны, пронизывая все, звенят сами по себе. Не ждите, когда Он проснется, Он слишком много выпил на ночь, смешал все сорта вин и проснется злым, и тогда всем будет еще хуже, так что пусть лучше спит вечно.

Иногда кажется, что мы можем влиять на мир, что у нас есть голос или множество голосов, но, что бы ни сделал человек, до каких бы сакральных вершин ни поднялся он в служении ближним, все равно он не изменит звучания скорбной музыки мира, ведь этот великий человек даже никогда не поймет, что с ним на самом деле происходит. Зачем он посмотрел на звезду? Зачем он почесал за ухом? Зачем он закрыл глаза?

Стоя на четырех крепких лапах, я, лев из колена Иудина, прислушивался к звукам пустыни. Было утро, и я хотел утолить голод. Мои уши улавливали каждый шорох и писк.

Ночью я спал, свернувшись клубком, в укрытии у подножия горного хребта, уходящего далеко вниз, к реке, где было больше деревьев и добычи, но и больше людей, а от них исходила опасность, хотя любого человека я мог убить ударом лапы. Иногда по ночам я подкрадывался к их домам с подветренной стороны так тихо, что меня не замечали сторожевые собаки, и принюхивался к дразнящим запахам еды.

Я не знал, где люди берут пищу, если не охотятся, и пришел к выводу, что они едят друг друга по какому-то правилу – наверное, в первую очередь съедают больных и слабых.