Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

Все это Кривоносов знал из писем, которые отсылались из батальона и приходили в батальон: письма сперва попадали к нему, а уж потом шли по назначению. Если, конечно, их не отправляли тайком через гражданскую почту.

— Такие-то вот дела, Дмитрий Иванович, — продолжил агитацию Кривоносов. — Сами понимаете, что гестапо и абвер не дремлют, сам Гитлер поставил перед ними задачу всевозможно вредить советской власти и Красной армии изнутри, сеять панику, неуверенность и сомнение в наших рядах. Гитлер понимает, что, если в Красную армию вольются такие батальоны, как наш, пощады не жди. Тем более что тем, кто отличится в первом же бою, будут возвращены воинские звания и все прочее, и, таким образом, наша Красная армия усилится еще больше…

Пилипенко на эти слова лишь кивнул головой, но и этого хватило, чтобы Кривоносов перешел к сути дела:

— Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод, что в нашем батальоне тоже могут скрываться враги советской власти, наймиты гестапо и абвера. Я уверен, что и вы, Дмитрий Иванович, не исключаете такой возможности.

— Не исключаю, товарищ старший лейтенант, — открыл наконец свой рот Пилипенко.

— На основании чего вы делаете свой вывод?

— На основании того, что вы только что мне сказали.

— Ну а сами-то вы, сами ничего такого не замечали у себя в роте? Скажем, кто-то с кем-то шепчется по углам, сбиваются в группы или еще что? Ничего такого не заметили?

— Нет, ничего такого не заметил. А шептаться… Так мы все давно отучились говорить в полный голос, только то и делаем, что шепчемся, — чуть ли ни шепотом произнес Пилипенко и опустил голову.

— Мм-да, — кивнул головой Кривоносов. — Это я понимаю. Но от этого пора отучаться: это вам не концлагерь, это воинская часть… — Помолчал немного, не зная, с какой стороны подступиться к своему информатору, затем спросил: — Ну а за время моего отсутствия что-нибудь произошло?

— В патрули стали посылать, — пожав плечами, ответил Пилипенко. — Два дня назад патрули на вокзале бандитов постреляли.

— Вы там были?

— Нет, из второй роты. Сам комроты Красников ходил в патруль со своими. Вот они там этих бандюков и порешили. А меня в патруль не посылали.

— Ну а в вашей роте есть люди, которые кажутся вам подозрительными? Ведут себя как-то не так, — стал развивать свою мысль Кривоносов. — Или там разговоры неположенные…

— Нет, товарищ старший лейтенант, таких людей не видно. Всех подозрительных еще в фильтрационном лагере отсеяли. Люди больше думают, чем говорят, да и говорить не о чем: все и так ясно.

— Ну, хорошо, Дмитрий Иванович, можете быть свободны. Но я об одном вас убедительно попрошу: повнимательнее присматривайтесь к людям. От этого, между прочим, зависит и ваша судьба тоже, — добавил Кривоносов со значением, но не стал разъяснять, от чего именно зависит судьба Пилипенко: пусть поломает голову, пусть дойдет до кондиции и, если не дурак, поймет свою выгоду и сам станет приходить и докладывать обо всем, а про себя Кривоносов решил, что, пожалуй, возьмет этого Пилипенку к себе в качестве ординарца.

Вторым Кривоносов вызвал бывшего старшего лейтенанта Олесича из второй роты.

У этого Олесича биография — ничего особенного. Беспризорник, затем воспитанник детской колонии имени Горького, руководимой знаменитым Макаренко. Затем пехотное училище, участие в финской кампании. Войну с немцами начал в районе Минска, неплохо проявил себя в качестве командира роты. Был ранен. Имел награды. Осенью сорок первого, командуя ротой московского ополчения, попал в плен под Можайском, будто бы в беспамятстве, а дальше немецкие лагеря и полная неизвестность, как он себя вел в этих лагерях, каким образом выжил, почему не бежал к партизанам. Сам он все это объясняет разными стечениями обстоятельств, но проверить эти обстоятельства невозможно, вот и приходится полагаться на его слова да на полное отсутствие компрометирующих данных. Зато сотрудничать он согласился сразу же, не отнекиваясь и не ссылаясь на неумение и неспособность справиться с поставленной задачей. Эта сговорчивость и обнадеживала и настораживала. Настораживала и сама внешность Олесича: лицо узкое — топориком, глаза бегающие, речь невнятная. То ли дурачок, то ли придуряется. Надо будет присмотреться к нему повнимательнее, а то, не дай бог, подведет под монастырь в самую ответственную минуту. Тем более что ни сам он писем никому не пишет, ни ему никто, и понять, что он из себя представляет, не так-то просто.

Вызванный Олесич явился не сразу, а минут через двадцать. Кривоносов хотел было выговорить ему за это, но воздержался: не стоит обострять отношения с самого начала, сперва надо приглядеться, нащупать слабые стороны характера, может, сам проговорится о своем прошлом. Это как раз тот случай, когда поспешность вредна, тут надо брать пример с беркута-орла: кружить и кружить на одном месте, выглядывая свою жертву, которая не видит дальше своего носа, и как только потеряет бдительность, тут-то и нанести разящий удар.

Олесич выслушал информацию Кривоносова с нескрываемым любопытством, с готовностью кивал головой, сочувствовал и выражал полное понимание. И на вопросы отвечал вполне определенно, правда, сперва долго морщил свое острое лицо, тер лоб, будто вспоминать для него такое трудное дело, такое трудное, что и описать даже невозможно, но пусть старший лейтенант сам увидит и оценит старания рядового Олесича.

— Да-да-да, — тряс он головой, откидывался к стене, закатывал глаза. — Группы… Да-да, как же, как же… Имеются группы. А как же. Имеются. Только я не присматривался, но теперь, поскольку товарищ старший лейтенант меня такой постановкой вопроса конкретно озадачили, буду иметь в виду и все фамилии представлю в точной их реальности. И личности имеются среди личного состава. Например, бывший капитан второго ранга Пивоваров — очень заметная личность и по фигуре, и по авторитету. Еще бывший майор танковых войск Гаврилов. Говорят, во время патрулирования он не выполнил приказ старшего по званию, за что имел два наряда вне очереди. Подробностей не знаю, но перед строем объявил сам комроты Красников: мол, за невыполнение приказа и так далее. Опять же, песни: советские песни не поют, а все больше каторжные про бродягу и прочее. Ну и письма: пишут все и каждый день. А чего писать? Все одно и то же.

И Олесич передернул острыми плечами, будто под гимнастерку его попала блоха или колючка.

И весь день Павел Кривоносов вызывал к себе людей, подолгу разговаривал с ними, внушал, увещевал, выпытывал. И на другой день продолжил то же самое, и на третий, но уже исключительно для того, чтобы завербовать новых информаторов. При этом людей вызывал, ориентируясь в основном на их письма, которые ему приходилось читать иногда всю ночь напролет, чтобы особенно не задерживать с отправкой, не вызвать подозрения и тем более недовольства. Более всего Кривоносова интересовали те люди, кто нашел свои семьи и теперь, в страхе потерять их, готов был на все. Именно на это и давил Павел, хотя попадались и такие субъекты, для которых ни семья, ни долг перед Родиной, ни присяга ничего не значили, как только дело доходило до того, чтобы доносить на своих товарищей.