Юрий Федоров - Шелихов. Русская Америка

Пуртова на побережье не было. Воду брали за версту-полторы вверх по течению речушки, и он следил за тем, как заливали анкерки. Когда же он вернулся — индейцы сидели вкруг костра. Егор спросил у своих, показывая на пылавшее пламя:

— Что это? Я же запретил огонь разводить!

Ему сказали, это индейцы, к ним человек из леса вышел, и они его угощают.

Пуртов пошагал к костру. По тому, как шёл, шибко ворочая сапогами гальку, видно было — осерчал.

Однако, к костру подойдя, Егор гнев унял. С тайоном он был давно дружен, и неприятностей между ними не случалось. Поздоровался, сел по-местному, подогнув ноги. Ему подали почётную раковину. Пуртов выпил глоток воды, взглянул на гостя из леса и чуть не подавился. С трудом превозмог кашель. На шее гостя вместо привычных украшений из кости красовались европейские брелоки.

Егор допил воду, с поклоном возвратил раковину тайону и, помня индейские правила, спросил о здоровье гостя. Ему ответили, спросив в свою очередь о здоровье и справившись о том, насколько удачна его охотничья тропа. Пуртов говорил, как и было здесь принято, неспешно и обстоятельно, а в голове было одно: «Откуда у лесного человека европейские брелоки?» Но он не спешил задать вопрос, боясь испугать или насторожить индейца.

Индейцы были оживлены, громко разговаривали, и ни в голосах, ни в поведении не чувствовалось напряжения. Всё же Пуртов выжидал, когда внимание сидящих у костра вовсе перейдёт с него на кого-нибудь иного. Подошёл один из людей тайона и заговорил, жестикулируя и блестя глазами. Тогда только Егор наклонился к тайону и спросил — может ли он задать вопрос гостю из леса.

— Да, да, конечно, — ответил тот, с готовностью поворачиваясь к Пуртову, — что его интересует? Гость из леса — давний приятель, и у него нет и не может быть секретов за дружеским костром.

— Пускай расскажет, — попросил Пуртов, — откуда у него такие красивые украшения?

Тайон, прервав оживлённый разговор у костра, обратился к человеку из леса. Тот выслушал и, с улыбкой поглаживая ладонью брелоки, ответил, вероятно очень довольный, что ожерелье было замечено.

— Он говорит, — перевёл тайон, — получил это от родственника. А тот много лет назад взял украшения у белого человека.

— А что за белый человек? — спросил Егор.

Тайон вновь обратился к гостю. Тот рассказал, что некогда здесь разбилась большая лодья. У белого человека с лодьи родич и взял украшения.

— Я много охотился, — сказал гость из леса, — и дал за украшения, — он показал пять растопыренных пальцев, — три раза по столько лучших бобровых шкур.

Пуртов вытащил из-за пояса нож. Широкий клинок блеснул в свете костра.

— Не отдаст ли, — спросил он талона, — твой приятель ожерелье за хороший нож?

Тайон взял нож, попробовал пальцем остриё, подтвердил:

— Да, это хороший нож. Очень хороший.

Он передал нож гостю и что-то сказал.

Индейцы заговорили все разом.

Егор Пуртов был устюжанином и в эту минуту, слушая взрывную, вовсе непохожую на российскую речь индейцев, вспомнил Великий Устюг. Купола церквей над рекой, поднимавшие небо на необычайную, пронзительную высоту, белёную стену соседнего монастыря и на её фоне пунцовые гроздья калины. «А ведь этого моряка ждут где-то», — подумал, — ох ждут». И ему остро, до сосущей боли в груди, захотелось забрать, обязательно забрать у индейца брелоки.

Нож пошёл по кругу и вернулся к тайону.

— Гость мой согласен, — сказал он, — такой нож много стоит.

Человек из леса снял ожерелье с шеи и передал Пуртову, что-то сказал, улыбаясь.

— Он говорит, — перевёл тайон, — здесь, недалеко, в стойбище, белые люди. Их взяли в лесу. Быть может, и у них есть такие же брелоки.

Егор не сразу понял, что сказал тайон. Пересыпал брелоки с ладони в ладонь и вдруг всем телом подался к тайону. Только сейчас слова дошли до сознания.

— Какие люди? — переспросил. — В каком лесу их взяли? Кто? — Вспомнил: «Мужики в крепостцу с поиска не пришли». — Когда? — заторопился, забыв местный обычай ничем и никогда не выдавать волнения.

Тайон вскинул глаза с удивлением, как если бы Егор позволил себе нечто неприличное. Но Пуртов был так очевидно встревожен и напряжён, что тайон, моргнув тяжёлыми веками, с той же тревогой передал его вопрос человеку из леса.

Индеец, увлечённый новым приобретением, разглядывал нож. Безмятежно подняв глаза, он ответил:

— Здесь, рядом, солнце опустится к вершинам деревьев, и мы будем на месте.

Пуртов встал от костра.

Не прошло и десяти минут, как отряд в сотню человек двинулся вверх по реке. Впереди, указывая дорогу, шагал индеец, сказавший о белых людях, попавших в плен, рядом тайон и тут же Пуртов. Шагал он уверенно, твёрдо, словно случившееся не было для него необычным и неожиданным, что так и следовало начинать дальний морской поход. Егор был из тех людей, которые, может, и не вдруг принимают сложные повороты судьбы, но коли принимают, то делают всё обдуманно, настойчиво и до конца. Земля, откуда пришёл он сюда, на край света, дала немало таких молодцов. А были они исконно русскими, их не коснулись невыносимо тяжкие, смешивавшие кровь, ломавшие характеры неудержимые нашествия, накатывавшиеся чёрной тучей на южные российские пределы. Защитили их от сокрушительной хмари непроходимые леса, непролазные топи, грозные засеки и завалы. И там, за чертой этой, сохранили они в чистоте веру, кровь и силу свою. Из Великого Устюга, Тотьмы, Архангельска смело шли мужики ледовыми морями, тундрами, Сибирью, новые и новые земли для России прибирая. Были это натуры цельные. Вот он, Егор Пуртов, неведомого морехода пожалел и выменял ненадобные смешные брелоки. А сей миг шёл мужиков спасать, даже не думая, что из-за любой лесины может в грудь ударить стрела. Говорят, в человеке есть всё: плохое и хорошее, ложь и правда, измена и самоотречение... Но это, наверное, не так. Природа признает только чистый цвет. В радуге семь цветов. И все они ярки, ясны и отчётливы. Так и у человека должно быть всё отчётливо. Но а если перемешать краски — получится просто грязное пятно. И всё же, коли и вправду заложено в человеке разное, то надобно ему великую иметь заботу не смешать краски, но светиться чистым цветом. И первое и главное к тому — совесть людская, которую тревожить нельзя. Тогда и сладится: и жизнь, и работа, и любовь. Егор Пуртов совесть берег.

Индеец скользил меж стволов могуче вздымавшихся к небу деревьев, как в доброй воде рыба: и ладно, и ходко, и неслышно. Отряд поспешал за ним. Миновали распадок, перевалили через гору, и перед ними, на пологом склоне, открылась просека. Егор взглянул на индейца, приведшего их сюда, и с удивлением увидел, что у того не то от неожиданности, не то от растерянности странно изменилось лицо. Индеец смотрел вниз с горы, и у него трепетали губы, вроде бы он хотел что-то сказать и не мог. Там, где, вероятно, совсем недавно стояли вигвамы, чернели на земле утоптанные и выжженные пятна. Валялись разбросанные жерди и обрывки шкур. Стойбище было безлюдно.