Юрий Федоров - Шелихов. Русская Америка

Но и это не помогло.

Море свирепо било в берег, метался над крепостцой срываемый с труб горький рыжий дым, и мутно становилось на душе у ватажника, глядевшего с высоты сторожевой башни в пустынный морской простор. Ох мутно... Ни один в затылке поскрёб изломанными ногтями.

Деларов велел на щебёнистом утёсе, поднявшемся над Трёхсвятительской бухтой, по ночам жечь смолье. Резкий ветер, как мехи, раздувал костёр, пламя вскидывалось к тучам, моталось, плясало багровыми отблесками на волнах неспокойной бухты. Приникнув в ночи к тёмному берегу, крепостца ждала: вот в следующий миг с моря ударит пушка подходящего галиота. Люди спали вполглаза. Но над крышами только свистел ветер. Неуютно, надсадно, зло. Похохатывал с кривой усмешкой: «Хе-хе-хе, ребята, надую я вам беду-у-у...» Только так и понимался разбойный тот свист. Без хлеба зима была страшна.

Евстрат Иванович людей бодрил, но и сам ночами спал плохо. Сон обходил его, как песец охотника в тундре. Задремлет старик и тут же, словно от толчка, проснётся. «Ай пушка ударила?» Но нет. То сердце бьётся. Да так нехорошо, неровно. А ветер воет над избами, рвёт дёрн, которым ватажники обкладывали крыши, остерегаясь пожаров. Не приведи господь ждать в такую ночь. Да ещё ждать человеку, годами нагруженному. Ночью старому тяжелее, чем молодому. У молодого за душой немного, а старому есть о чём подумать, пожалеть, рассудить, когда сон не идёт. А он не идёт к старикам, и мысли текут, текут по известным только им путям, и глаза выглядывают в темноте странные лица, может, встречавшиеся, а может, не встречавшиеся за долгую жизнь, но всё одно — покоя нет.

Проснувшись, Евстрат Иванович нашарил неверной рукой кресало, высек искру, разживил трут и вздул фонарь. Постоял, настороженно прислушиваясь. Но нет и нет. Ветер, только ветер.

Печь погасла.

Деларов разворошил угли. Из тёмной осыпающейся золы выглянул тёплый глазок. Евстрат Иванович корявыми пальцами уложил на угли сухие лучинки. Подождал. Из-под лучин выбился язычок пламени, и огонь ровно и сильно обнял сухое дерево. Пламя загудело, разгоняя невесёлые мысли.

Деларов сел на чурбак возле печи и задумался. Лицо его высветилось светом, который озаряет человека, глубоко заглянувшего в душу. Ничто не меняется в чертах лица. Они остаются такими же, но только проступают резче, отчётливее и полнее, явственнее выказывают натуру.

Ещё с весны Деларов договорился с Шелиховым, что сдаст управление над землями. Он своё сделал. Его не в чем было упрекнуть компании. Да и перед собой был чист. Здесь всё давалось трудно, и он устал, как может устать человек от непосильной тяжести.

Каждая зима на новых землях была испытанием. Евстрат Иванович знал суровые сибирские зимы, но и самая жестокая зима на матёрой земле не в пример была островной. Избы в крепостце, хотя и строенные добро, промерзали насквозь, наледь держалась в углах и при пылающих во все дни печах. Но морозы были не самым большим злом.

Ветры изнуряли сильнее и злей. Ветры разваливали крыши изб, заносили крепостцу выше стен снежными заметями и ревели, выматывая душу у самых крепких. Ветры бились о стены, плакали, ухали, и на миг не давая забыть о родной избе на далёкой земле, где расцветает по весне черёмуха, где девки поют у околицы и ждут тебя который уже год, всё высматривая на дороге. Ветры кричали, жаловались, вопили, и иной, зажав ладонями уши, валился на топчан, побелев глазами и стиснув зубы.

Ветры были проклятием здешних мест.

Незаметно, исподволь рождались они. Тишь над островом. Небо ясное. Но вот чуть качнуло ветви талины, тронуло рябью гладкую поверхность бухты, заплескались паруса байдар, и торопись, спеши, сбиваясь с ног, убрать паруса, принайтовить на берегу всё, что может быть снесено, так как в следующий миг упадёт с ясного неба вихрь и закружится, запляшет, завоет неудержимый тайфун.

Зимой было ещё страшней.

Ослепительно сверкают снега, обжигая глаза, неподвижен воздух, но вот побежала, заиграла в солнечных лучах игольчатыми брызгами пороша, завихрилась заметью, и не мешкая ложись лицом вниз под корягу, под утёс ли, ежели тебя вдали от жилья застала непогодь, хоронись за плотной дверью в избе — началась пурга. И будет ли она метаться над островом неделю или две — никто не ведает. Так же, как никто не ведает — останется ли после неё живым или нет.

Но для того чтобы, хотя и вот так вот, в холода и пурги просидеть за стенами изб, надо было в путину рыбы запасти на долгие дни зимы. Рыба была всем для ватажников. Её солили, вялили, жарили, ею кормили собак, она была приманкой в капканах, жиром рыбы освещали избы.

В путину люди выматывались до предела.

В море рыбы много. В такое и поверить трудно: косяки шли стеной, упирались в берег, и по рыбе пешком можно было идти. Но рыбу нужно было поднять сетями, распластать, засолить, закатать в бочки. Путина была коротка на острову. Лосось подходил разом, и ни дня, ни ночи никто не знал.

Евстрат Иванович в свете печи взглянул на руки. Роговой наволочью бугрились на ладонях набитые на вёслах мозоли, белыми стебками прохватывали руки шрамы. Тоже — путина. Пластал рыбу — и от усталости, от пригибающей плечи слабости нет-нет, а порол руки ножом. Нож привычно ходил в пальцах, но вот и до живого доставал. А в рану соль. Как уберечься? По локти в соли изо дня в день. Соль рану ест. И язвы такие заживали долго. А Деларову, не в пример другим, меньше доставалось на путине. У него, помимо рыбы, было много забот. Рыба — так, в минуту лёгкую. На берегу, на ветерке, под ласковым солнцем постоять. Забава. Не больше. Ватажники же по суткам ломались на вёслах, у сетей, в кровь, до живой кости, сбивали ноги на острых прибрежных камнях. Хоть ползи, а двигай. Да они и ползли. Сети-то поднять надо, и за тебя никто этого не сделает.

Но, как ни трудна путина, а всё одно — праздник для ватажников. Весёлая осенняя пора. Хороша рыба, живое серебро, литой, как жакан на медведя, пудовый лосось.

Главным трудом был морской зверь.

Богата шкура морского кота. Нет мягче, шелковистее, теплее её. Искрами играет густой мех. Денег больших стоит кот. С тощим карманом и не подступайся. Когда о таком мехе речь заходит — глаза купца загораются нехорошим огнём.

Но кота непросто взять.

Евстрат Иванович поправил огонь в печи. Бросил кочергу. Металл звякнул глухо. Деларов знал, как берут кота. До зверя необыкновенного вначале доплыть надо через суровое море, и уж это многого стоит. Не один из команды, — зашитый в холстину, с ядром в ногах, — уйдёт в неласковую морскую волну. Только брызги да чайки прокричат над ним, а крест поставить негде.

Раздирая, калеча тело о скалы, зверя выследить надо. А он сторожек и места для лёжки выискивает тайные. Ну а как найдёшь да возьмёшь зверя — шкуру выделать подлежит. Вымочить во многих водах, травах, во многом коренье, вымездрить, выкатать, выдержать долгие месяцы в холе, и только тогда мех зрелость наберёт и поспеет. Он и дорог, потому как труда в нём не сосчитать. Добытчики с промысла идут, знай — всё отдали. Шатает человека, и он, коли доберётся до жилья, упадёт, и, пока не отлежится, не тронь его. Пустое. Вымотался. Так и лошадь не загоняют. Сдохнет животина. А человек выдюживал.