Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Теперь Шапошников кивал головой, стараясь не думать, к чему может привести это решение Сталина, основанное, как представлялось начальнику Генштаба, на предвзятых оценках противника и собственных сил. Он знал, что когда вернется от Сталина в Генштаб и станет посвящать в планы Верховного своих ближайших помощников, то непременно встретит решительные возражения со стороны Василевского и других штабистов, и эти возражения нельзя будет оспорить. Однако самому ему приводить подобные возражения Сталину не хватало ни сил, ни воли.

«Пора уходить на покой, — уныло думал маршал, следя глазами за медленно движущейся по кабинету приземистой фигурой Сталина. — И годы берут свое, и со здоровьем совсем никуда. Быть может, Василевский на моем месте сумеет вести себя по-другому: он моложе и независимее, на него не давит груз прошлых ошибок и пристрастий».

— Черчилль прислал телеграмму на имя Верховного Главнокомандующего Красной армии, — донесся до Шапошникова глуховатый голос Сталина, — в которой поздравляет нас с победой под Москвой. Теперь, надо думать, Англия и Америка увеличат нам поставки вооружений и материалов, что в известной степени поможет нам в предстоящих сражениях с немцами. К тому же наша промышленность на Урале и в Сибири набирает темпы, так что к лету положение с вооружением и боеприпасами у нас выправится. Генштаб должен иметь в виду это обстоятельство при планировании кампании на лето этого года… Кстати… — Произнеся это слово, Сталин остановился напротив начальника Генштаба, смотрел на него снизу вверх слегка сощуренным взглядом табачных глаз, и только затем, что-то решив для себя, продолжил: — Кстати, как вы смотрите на сообщение агентурной разведки, что немцы собираются этой весной наступать исключительно на южном участке фронта? Что это — правда или попытка ввести нас в заблуждение?

— Пока, товарищ Сталин, ничего не говорит в пользу этого сообщения. А если учесть, с какой настойчивостью Гитлер цепляется за территорию Ржевско-Вяземской кишки, то это заставляет думать, что именно здесь будет сосредоточен удар его войск. Генштаб полагает, что два наступления с решительными целями немцы не потянут.

— А что вам говорит назначение фельдмаршала фон Бока командующим группой армий «Юг»? Эта хитрая лиса не случайно появилась на юге. Или я ошибаюсь?

— Никак нет, товарищ Сталин! Вы не ошибаетесь. Гитлер явно затеял какую-то игру. Но понятна она станет после подтверждения или опровержения полученных разведданных.

Сталин на это ничего не сказал, прошелся до двери и обратно, снова остановился напротив Шапошникова. А тот стоял, прямой, как перпендикуляр, ждал обычных слов Сталина, предваряющих расставание: мол, «я надеюсь», и «держите меня в курсе». Но Сталин произнес совсем другие слова:

— Как ваше здоровье, Борис Михайлович? Вид у вас, я бы сказал, весьма болезненный.

— Неважное, товарищ Сталин. К сожалению.

— Что говорят врачи?

— Ничего утешительного.

Сталин приблизился почти вплотную, заглянул в тусклые глаза маршала, подумал: «Еще шестидесяти нет, а вид семидесятилетнего старика». Вслух же произнес, доверительно дотронувшись рукой до локтя начальника Генштаба:

— Потерпите еще немного: дальше будет легче. Кстати, кого вы метите в свои преемники?

— Василевского, товарищ Сталин.

— Согласен. С одним условием, что он наберется у вас опыта и вашей мудрости.

Борис Михайлович выдавил слабую улыбку на своем лице, подумав, что вряд ли Василевскому понадобится такая мудрость, какую обрел сам Шапошников, изо всех сил стараясь не сорваться вниз с верхушки достигнутой власти. И не дай ему бог приобретать эту мудрость, платя за нее душевными муками и разладом со своей совестью.

Василий Мануйлов слишком поздно догадался, что на улице что-то происходит — что-то такое, что связано с едой. Если бы там не закричали, он бы так и продолжал лежать на кровати, безучастный к окружающему миру. Но когда услышал крик, крик отчаяния и боли, какая-то сила заставила его сползти с кровати, добрести до замерзшего окна, соскрести со стекла полоску инея. Он припал к этой полоске глазом и сквозь зыбкий туман разглядел, как на улице несколько человек рвали павшую лошадь. Василий засуетился, влез в зимнее пальто с каракулевым воротником, купленное в тридцать девятом по талону за ударную работу, шапка и так была на нем, схватил нож, выкованный им когда-то — господи, как давно это было! — из полоски подшипниковой стали, и заспешил на улицу. Он действительно спешил, и ему казалось, что делает он все быстро, на самом же деле двигался еле-еле, каждое движение давалось ему с трудом. Когда он наконец выбрался на улицу, павшей лошади там не было. Не было — и все тут. Исчезла и телега. Василий долго стоял и растерянно оглядывался: не может быть, чтобы ему померещилось. Ведь он собственными глазами видел и эту лошадь, — правда, уже более чем наполовину ободранную, — и людей, склонившихся над нею, видел телегу с поднятой оглоблей. Но ни лошади, ни ее костей и шкуры, ни телеги. Только бабка какая-то все еще возится, сидя на корточках, на том самом месте, где лежала павшая лошадь.

Василий добрел до бабки и увидел, что она соскребает гнутой алюминиевой ложкой бурые комочки снега и кладет их в миску. Заметив Василия, бабка заскребла ложкой по оледенелой дороге проворнее, потом, опираясь руками в колени, тяжело поднялась с корточек, взяла миску, наполненную грязной кашицей, прижала ее к груди и засеменила прочь. Перейдя улицу, она оглянулась, и Василий увидел, что это вовсе не бабка, то есть не старуха, а женщина лет тридцати, не более, то есть его ровесница, и он даже, кажется, знает ее по довойне, хотя никак не может вспомнить, что это за женщина и как ее зовут.

Василий долго стоял на одном месте, рассматривая желтовато-розовые следы. Можно было бы, конечно, поскрести и их, но он — вот ведь досада! — не взял с собой никакой посуды. Все же, согнувшись и расставив ноги, он потюкал ножом в розовую наледь, но она, превращаясь в снежное крошево, на глазах теряла цвет пропитанного сукровицей снега, превращаясь в грязно-желтую кашицу, не имеющую ничего общего с пищей. Василий натюкал пригоршню и побрел назад.

Сожаления, тем более отчаяния, он не испытывал. Ноша страданий, которую он нес, как несли ее и сотни тысяч других ленинградцев, была столь велика и непосильна, что убавить или прибавить немного — уже ничего не меняло в представлении об этой ноше и о себе самом. Да он и не задумывался о ней. Он просто чувствовал ее придавливающую тяжесть и вполне понимал, что сил для сопротивления осталось слишком мало.

Василий двигался толчками, почти не видя, куда идет, но зная, что идет домой. Домой он всегда шел с надеждой. Так было раньше, когда там его ждали жена и дети. И это продолжается до сих пор, хотя дом давно опустел. Но иногда ему кажется, что вот он откроет дверь — а они дома. Все вместе. Он не гнал от себя это несбыточное ожидание, даже не иронизировал над собой по этому поводу, но всякий раз, открыв дверь и убедившись, что их нет, испытывал горестное облегчение. И не только потому, что жена его и дети находились далеко от Ленинграда, где-то на Урале, что Ленинград окружен немцами, и потому ни они не могут сюда вернуться, ни он не может выбраться к ним, но еще, наверное, и потому, что очень не хотел, чтобы они оказались здесь: такой, каким он стал, он им не кормилец, не защитник.