Константин Сахаров - Белая Сибирь. Внутренняя война 1918-1920 гг.

Среди них были женщины и девушки, раньше избалованные красивой, нежной русской жизнью, – теперь делившие тягости похода и боев наряду с офицером. У многих социалисты-большевики убили, замучили отца, мать, братьев, сожгли дома, разграбили имущество, надругались, растоптали все светлое.

Теперь эти тысячи белых крестоносцев, напрягая остаток сил, дошли до священного Байкальского моря, достигли предела, за которым ждали отдыха, братской встречи, подмоги, опоры для дальнейшей борьбы. А вдруг это только мираж, обман доверчивого воображения?!

Люди от усталости, от измождения трудами, голодом и тифом доходили до галлюцинаций.

Вот высокий стройный полковник, в тонкой серой, солдатского сукна шинели, но в погонах и форме своего родного гвардейского полка, входит легкой походкой в комнату. Лицо как у схимника, худое, прозрачное, с огромными ввалившимися глазами, горящими упорным тусклым огнем. Бескровные губы кривятся судорогой страдания – улыбкой.

– Ваше превосходительство, позвольте доложить – Байкал трещит. Я выступил с авангардом, но пришлось остановиться. Нет прохода, трещины как пропасть…

– Взять доски и бревна. Строить мост. Не терять времени. Продолжайте движение, вы задерживаете все колонны.

– Невозможно, Байкал трещит. И нет дороги…

Подхожу, беру руку полковника, – она горячая, как изразец раскаленной белой гладкой печки. В глазах глубокая пропасть пережитых страданий, собрался весь ужас пройденного крестного пути. Стройное, сроднившееся со строем и войной, тело тянется привычно и красиво, несмотря на то что страшный сыпной тиф проник уже в его кровь и отравил ее своим сильным ядом.

Слабела воля. Падали силы. Терялся смысл борьбы, и сама жизнь, казалось, уходила…

Темная ночь окутала и горы скалистого берега, и дали Байкала, и глубокое небо без звезд. Ничего не видно, – черная бездна вокруг. Двумя яркими нитками прорезывают ее два фонаря у переезда-моста, сделанного наскоро через трещину.

– Держи правее, пра-а-ве-е-ей, черт! – слышится по временам крик.

Лошади волнуются, храпят, прядут ушами и неловко дергают, чуя опасность бездонной пучины. Проходит колонна, медленно и осторожно, одни сани за другими.

Лишь к полночи добираемся до Голоустного. Маленькая прибрежная деревушка, всего несколько рыбачьих изб, больших, богатых, рубленных из столетних кедров, – хоромы сибирских староселов.

Останавливаемся на ночлег. Как камни, падают на лавки и на пол люди и засыпают тяжелым сном бесконечно уставшего. Только часовые стоят с винтовками у костров. Да полевые штабы составляют приказ на завтрашний переход, совещаются с проводниками, взятыми из голоустинских рыбаков.

– Господи, а в Мысовске-то, кажется, бой идет. Так и гудит артиллерийская канонада, – раздается нервный отрывистый шепот дежурного офицера, вернувшегося с улицы, с поверки постов.

Все выходят из избы; толпятся темные силуэты на берегу ледяного моря и замерли – жадно слушают, ловят далекие звуки. А там, из открытой черной пасти, несется немолчный рокот, то стихая на минуту, то усиливаясь снова, точно ворчащий звук отдаленной артиллерийской подготовки. Среди группы людей на берегу Байкала идет тихий разговор.

– Несомненно, это бой идет. Только где?

– Это в Мысовске, ваше благородие; прямо вот так, направление берите, туды, – машет рукой один из рыбаков Голоустного.

– Да только что-то больно уж долго и громко шум идет, – раздается один сомневающийся голос, – ведь у нас и на Германском фронте только в самые большие сражения так шумело. А сколько там одной тяжелой артиллерии бывало…

– Нет это не пушки. Байкал трещит!

– Ну вот! Спросите наших артиллеристов – всякий скажет, что это бой идет, артиллерийский. Очевидно, большевики атакуют в Мысовске семеновцев и японцев.

– Э-эх, хоть бы до завтра продержались, пока мы нашим на подмогу придем…

Разошлись, вернулись в избы, полные белогвардейцами, спавшими тяжелым, глубоким сном. Заканчиваются последние распоряжения, рассылаются с ординарцами приказы. Добродушная круглолицая хозяйка избы со своими дочерьми возится около печки и самовара, готовит на завтра подорожники. Добрые глаза их останавливаются на лицах офицеров, на спящих фигурах, с выражением неподдельного участия и печали. За долгие годы войны, передумав и перечувствовав бесконечно много над ее ужасами, теперь впервые увидели эти простые люди армию, тысячи вооруженных солдат в их особом миру отношений, понятий и традиций; и над туманными грезами, над страшными легендами и сказками слегка приподнялся угол завесы…

До зари поднялись все, запряжены сани, поседланы лошади, отряд готов к выступлению, чтобы успеть засветло сделать этот переход в 40–45 верст по ледяной дороге. Предутренний холод пробирает тело, еще не отошедшее от сна. Вытягивается колонна, проходит улицей Голоустного и спускается по отлогому берегу на Байкал. Жители затерянного поселка, рыбаки с семьями, провожают и прощаются добрыми, задушевными словами, идущими из сердца пожеланиями.

Выезжают троечные сани из большого двора, где стоял штаб отряда; хозяйка суетливо бегает около, засовывая жареных кур, хлебы, пироги, рыбу, ее младшая дочь, крепкая четырнадцатилетняя сибирячка, стоит у дверей, кутаясь в толстый платок, и переговаривается с отъезжающими, блестя чистыми, белыми зубами.

– Поедем, Конька, со мной, – обращается один из офицеров, одетый в оленью доху, улыбаясь глазами.

– А чаго-ж и поеду… Только куды-ы-ы с тобой ехать. Нет, не хочу.

– Почему не хочешь?

– Да тебя большевики-то забьют, а с кем я одна останусь? – жеманно отвечает Конька при общем дружном смехе…

Но у всех остается осадок горечи от этих простых, уверенных и жалостливых слов подростка-сибирячки: большевики забьют…

Тяжело было идти по Байкалу. Только местами попадались небольшие пятна, покрытые снегом, который осел, как песок на морских дюнах, тонкими, извилистыми, волнистыми линиями. Все пространство озера было ровной ледяной пустыней. Взошедшее солнце блеском своим сверкало и переливалось на льду миллионами брильянтовых искр. Ветер, вырвавшийся из гор, несся свободно и буйно, завывая по временам и ударяя с такой силой, что валил пешехода с ног. Ехать все время в санях было невтерпеж, – мороз и пронзительный ветер обращали все тело в сплошную ледяшку, ныли кости, останавливалась кровь. Люди выскакивали из саней и бежали пешком рядом, чтобы отогреться. Двигались очень медленно, с остановками, так как при авангарде шел специальный отряд проводников, байкальских рыбаков, с длинными шестами, определяя прочность льда, осторожно отыскивая путь, чтобы не наткнуться на трещину.