Энтони О'Нил - Шехерезада

— Что это такое? — окрысился Гарун на писца, сверкая глазами. — Вообще все неверно записано!

— Перед отправкой на хранение записи тщательно редактируются, — объяснил писец. — Проясняются и уточняются.

— Тут написано то, чего я никогда не говорил!

— Главное — суть твоих мыслей, о повелитель. Наш долг как историков представить тебя в высшей степени мудрым и красноречивым.

Дело было не только в его речах: напрочь исчезли увертки и недосказанности Шахрияра, неразборчивое заикание Теодреда, неприличная дерзость капитана… Подлинные ответы халифа, недовольство и нерешительность превратились в флегматичные, сдержанные, рассудительные замечания незнакомого проницательного правителя.

— Да ведь это… не я, — отчаянно крикнул Гарун, а забившийся в угол писец нахмурился, не понимая, чем он так недоволен.

Всю ночь халиф просидел под регулярно мерцавшими лампами, наугад перебирая отчеты, все сильнее хмурясь, недоверчиво шевеля губами, молча повторяя слова, с омерзением отбрасывая страницы. Он обнаружил документы, где описывались главные в его жизни события и заботы: первые походы; паломничества к святым местам, военные триумфы, выезды на охоту, взятие Гераклиона, враждебные отношения с Никифором, постоянная тревога из-за сыновей, осложнения в Хорасане, прибытие делегации из Астрифана. Во всех этих документах он представал как человек, которого переписанные высказывания и благоприятные комментарии начисто лишили истинных достоинств и недостатков, с коими он старательно боролся — уклонений от прямого ответа, презрительного высокомерия, непоследовательности и беспечности, — ив результате они выглядели как пятна от красного вина, пролитого на красный ковер, заметные только тому, кто с точностью знает, куда смотреть. Вдобавок лет десять назад вместе с хлынувшим в употребление потоком дешевой бумаги его затянуло в буйный водоворот хурафы в качестве персонажа историй, которые становились все занимательнее и фантастичнее, будто были специально подогнаны под рыночный спрос. Притчи. Романы. Гарун понял, что ему нечего беспокоиться о своей репутации. В палате Анналов его успокаивали благовонные ароматы, аккуратно выкроенные бинты, образ идола, наделенного необычайной мудростью, щедростью, предвидением и добротой, грешившего только хитрой уклончивостью и намеками на раскаяние.

На рассвете халиф стоял на мраморном полу, усыпанном клочками бумаги, придя к неизбежному выводу, что останется в истории только в сказках Шехерезады.

едуин, мрачнее сгущавшейся ночи, не тратя зря времени, приближался к ним. Ведя за собой верблюдицу с завязанной пастью, быстро сбежал с бархана — члены команды настороженно замерли, не в силах шевельнуться, — и кивнул на убегавшую Хабшу.

— Забудьте о ней, — проговорил он на удивление юным голосом. — Она больна. Толку от нее не будет.

Потом ловко взобрался на гребень, где они стояли, сверкнул во мраке зубами в улыбке, от души приветствуя их.

— Велика ваша сила, — признал он, выскочив на песчаную дюну, даже не запыхавшись. — Хвала Тому, кто так далеко вас завел.

— Угу, хвала, — каркнул Касым. — И ты тоже силен.

— У вас больны и другие верблюдицы, — заметил бедуин. — Особенно желтая.

— Ты… за нами следил?

— Следом шел, — признался бедуин.

Касым сглотнул:

— Видел наших верблюдиц?

— Видел их следы на пути. Я — Мизар аль-Тарик, следопыт из Килаба. Места здесь опасные. Не хотел вас пугать, но должен был проверить.

Действительно, опомнившись от первого испуга, они поняли, что незнакомца нечего опасаться. Вблизи стало видно, что он гораздо меньше ростом, худощав, совсем не так страшен, каким казался на вершине соседнего бархана. Лицо, как у всех бедуинов, преждевременно постаревшее на ветру и на солнце; глаза, правда, бегают, но, как ни странно, скорее сочувственно, нежели уклончиво. Он был моложе, чем казался поначалу, с едва пробивавшейся бородой и пробной татуировкой на лбу. Ноги в грубых черных чулках, а широкая аба и головная повязка под несоответственно крупным золотым обручем отличались редкостно высоким качеством.

— Ты… один тут? — спросил Касым.

— Наш лагерь неподалеку, в Карат-Туке, на краю аль-Дханы. Я вас туда провожу, вы получите новых верблюдов. Идя за вами, я понял, как вам плохо. Дал бы сейчас воды, да вам только хуже станет. В лагере есть еда, молоко…

— Ты очень щедр, — заметил Юсуф.

— Таков мой долг.

— Видел, как я испражняюсь? — неожиданно спросил Маруф.

Бедуин бросил на него вопросительный взгляд.

— Мне это не нравится, — объявил Маруф, отвернувшись.

Бедуин какое-то время смотрел на него, как бы раздумывая, обидеться или нет. Потом оглянулся на остальных.

— Если хотите следовать за мной, ведите отсюда верблюдиц к аль-Дхане, — сказал он, указывая вперед, — туда мы прибудем к утру.

— Конечно, хотим, — подтвердил Касым, угрожающе косясь на Маруфа.

Поход начинался под оживавшими звездами, под небом, окрашивавшимся в цвет индиго, при почти полной луне, заливавшей пески необычным голубоватым светом. Барханы на пути становились все круче — пологие с севера, с юга они вздымались острыми гребнями, через которые бедуин переваливал, как долгоносик через кучу зерен. Команда, соблазненная обещанием отдыха и еды, вновь воспрянула духом; кишки уже бурчали скорее с надеждой, чем с отчаянием. Даже верблюдицы, казалось, надеялись на лучшее. Когда песчаные дюны наконец сгладились, Юсуф нагнал проводника.

— Много чего ты заметил, преследуя нас, — молвил он.

— Я все замечаю, — кивнул бедуин. — Ничего не забываю.

— Никого другого не заметил, пока нас не выследил?

— Кого? — нахмурился бедуин.

— От нас один вчера ушел.

— Никого не видел, — озадаченно признался бедуин. — Он что, один ушел?

— Без верблюдицы. Солнце его одолело.

— Стало быть, уже мертв. Пустыня приговорила его. Если бы даже выжил в песках, есть и другие силы. Ничего не поделаешь.

При этом безжалостном утверждении бедуин вдруг утратил мальчишеский вид.

— Какие силы ты имеешь в виду? — осторожно переспросил Юсуф. — Разбойников?

— В этих местах обитает дух. Не стану называть его имени.

— Слухи о нем дошли до Багдада.

— Этот дух — пусть мечи выпустят из него кровь, — враг каждого человека не только в Багдаде. Нынче нам посчастливилось. Он направился к югу, грабить караван на Дарб-Зубейде.

— Караван, идущий в Мекку? — уточнил Юсуф, имея в виду тот, от которого они отделились близ Куфы.