Энтони О'Нил - Шехерезада

— Пантера, — уточнил Юсуф. — Не очень опасная. Хвала Аллаху, воскрешающему мертвых.

Они быстро уехали с места бойни; вокруг сомкнулась ночь. Путники провели в пустыне уже полный день, а связного все не было.

— Твое животное самое умное.

Юсуф обостренным воровским чутьем почувствовал незаметное приближение Зилла.

— Сафра? — переспросил юноша, остановившись с ним рядом. — Почему ты так думаешь?

— Хорошо знаю женщин.

Команда укрылась в разрушенном форте неведомого происхождения, обломки стен которого обточили до гладкости ветра и пески, а интерьер украсили совиные гнезда и птичий помет. Даниил по собственной воле вызвался войти первым с зажженным факелом, но единственными обитателями бывшего укрепления оказались лишь несколько быстро удравших тушканчиков, смахивавших на крыс. Выложили провизию, разгрузили верблюдиц, пустив на вольные поиски пропитания, приготовились спать. Касым приказал Юсуфу стоять в дозоре. И теперь, на некотором расстоянии от форта, страдавший бессонницей Зилл нашел вора, одним глазом присматривавшего за верблюдицами, устремив другой к звездам.

— Ты женат? — спросил Зилл.

— Я в мужья не гожусь.

— Из-за прошлого?

— Из-за тою, что никак не могу успокоиться, осесть на месте.

Зилл приуныл: вор по-прежнему скрывает свою историю.

— Касым может сказать о себе то же самое, — заметил он. — Тем не менее он женат.

— Не такой уж из него хороший муж, — сказал Юсуф и неожиданно добавил; — Сомневаюсь, чтоб кто-то из нас кого-нибудь обнял с любовью.

Зилл задумался.

— Осуждаешь Касыма?

— Я всех осуждаю. Это моя слабость.

— И все-таки…

— И все-таки за ним следую, словно пес? Считай, что это для меня не имеет значения. Еще одна слабость. Я иду за ним потому, что это мне нравится.

— Потому что не надо принимать решений?

Юсуф невесело усмехнулся:

— Слишком ты проницателен для переписчика.

Зилл не понял, поэтому просто стоял, глядя на полумесяц недельного возраста, освещавший перистые облака. Издали доносился волчий вой.

— Говорят, волки кричат на разные голоса, — проговорил он, сменив тему. — Отчаянно, голодно, просительно… как угодно. Интересно, что мы сейчас слышим?

— Может быть, зависть к пантере, раздобывшей вкусную еду.

— Может, она караулит нас до сих пор.

— Не думаю.

— Ты видел выражение лица Касыма после происшествия? Кажется, он испугался по-настоящему.

— Теперь уже успокоился, — заверил Юсуф. — Быстро забывает о неприятностях — это истинный дар.

— Все же пантера где-то поблизости.

— Пантеры всегда поблизости. Впрочем, она уже набила брюхо. Возможно, жалеет себя.

Зилл задумался.

— Удивительно похоже на слова Исхака, который говорит, что Абуль-Атыйе легко писать о смерти с набитым желудком.

— Это он так сказал? — усмехнулся Юсуф.

— По-моему, он был когда-то знаком с поэтом. И питает к нему неприязнь.

— А об Абу-Новасе что говорит?

— Еще сильней не любит. Конечно, к декадентам питает особую ненависть, но вообще отрицает поэзию и заодно любые рассказы.

— Не заблуждайся. Он любит спорить. Точно так же, как я.

— Ведь вы с ним никогда не беседуете…

— Я не сдержался, — признался Юсуф, — бросил ему вызов. Он уверен, что все это его личное дело, и посчитал вмешательство недопустимым и возмутительным. Я по-прежнему веду себя возмутительно. Не спрашивай почему.

Зилла одолело любопытство.

— Можно спросить, что ты ему сказал? И что вообще происходит?

— Я много чего говорил… о его жизни… — И тут Юсуф прервался, как бы не решаясь продолжить, опустил руки, вздохнул, недоверчиво взглянул на Зилла. — Знаешь, трудно поверить, будто ты до сих пор не догадался, кто он такой.

— Исхак? — нахмурился Зилл. — Что это ты имеешь в виду?

— Сам подумай, — предложил Юсуф. — Горечь. Мрачность.

Ангел смерти. Вспомни отвечающего описанию поэта, о котором ты с ним говорил.

— Я с ним говорил об Абуль-Атыйе… — озадаченно признался Зилл.

— Нет, — поправил Юсуф, задумчиво отводя в сторону взгляд, словно не желая подчеркивать свою осведомленность. — Ты говорил с самим Абуль-Атыйей.

Молча вытаращив на вора глаза в последовавшем молчании, стараясь убедиться в правдивости его утверждения, Зилл одновременно испытывал ошеломление и восторженное волнение. Первым делом — еще до осознания очевидности факта, непонятной уверенности, будто он знал до того, как услышал, — с ужасом вспомнил, что невольно оскорбил великого поэта, заявив ему прямо в глаза, что переделывает и переписывает его стихи. Неудивительно, что тот возмутился и, пусть даже ради спора, отдал предпочтение своему легендарному сопернику Абу-Новасу. Противоречия полностью объясняются.

Переварив удивительное известие, юноша постарался освоиться с мыслью, что никогда так близко не встречался, так доверительно не разговаривал со столь знаменитым и славным мужчиной. Конечно, теперь он бреет щеки и голову, но его в любом случае никогда нельзя было сразу узнать. Он прятался в пределах Надыма, выпуская сердитые залпы стихов, а два года назад совсем пропал из виду. И все-таки Зилл проклинал себя за недогадливость.

— Касым знает? — спросил он.

— Касым знать не должен. И остальные тоже.

— Ты же знаешь.

— Считай, что тебе посчастливилось от меня об этом услышать, — вновь уклончиво ответил Юсуф.

— Сохраню в тайне.

— Можешь всем рассказать, мне плевать. Ему наверняка понравится. Маскарад, анонимность начинают его тяготить.

— Как же ты опознал его? — восхищенно полюбопытствовал Зилл.

— Он попросту не может самого себя не цитировать. Назвался аль-Джарраром — торговцем посудой, — а в юности Абуль-Атыйя продавал горшки. Спина исполосована шрамами. Помнишь о его страсти к Утбе, рабыне халифа аль-Махди?

— Которая его отвергла?

— После чего Атыйя полностью переменился. Халифу надоели нескончаемые мольбы, которых не останавливали даже личные приказания Утбы, и он приказал его высечь. Хорошо видны шрамы, телесные и душевные.

— Ты встречался с ним?

— Это ему неприятно, хотя корень наших разногласий не в том. Я неделикатно высказал предположение, что жалость к себе доставляет ему наслаждение.

Зилл задумался.

— Мелковатый повод для вражды.

— И еще кое-что говорил, — признался Юсуф. — Понимаешь, чем больше я думаю, тем сильней убеждаюсь, что он сознательно противопоставляет себя Абу-Новасу. Стал не столько мужчиной, сколько противовесом. Сам подумай: Абу-Новас воспевает жизнь, а Абуль-Атыйя — смерть, Абу-Новас восхваляет вино и распутство, а Абуль-Атыйя отстаивает целомудрие и воздержание. Стихи Абу-Новаса эффектные, чувственные, а его — сухие, суровые. Абу-Новас ввел в моду длинные волосы, а он бреется наголо. Абу-Новас путешествует с бедуинами по пустыне, а он бежит в море. И все-таки при всех своих безобразиях именно Абу-Новас остался фаворитом халифа, любимцем Надыма, кумиром народа.