Иван Кондратьев - Драма на Лубянке

Голова его горела. Он весь дрожал как в лихорадке. Мысли путались.

— А-а-а! — теребил он свою голову, быстро шныряя из угла в угол небольшой комнаты. — Вот дело-то какое! Какое дело-то!

Дело действительно для француза было весьма неприятное, тем более, что оно застигло врасплох, набежало, так сказать, с налету. Разом осел ловкий агитатор, почуяв, что он живет в стороне, далеко не такой глупой, как ему казалось. Факт в его глазах был налицо, и факт сам по себе довольно знаменательный. Его, Метивье, поймали, как школьника, и, имея все данные для преследования, не преследовали, однако же, а трепали, как мальчишку, за вихор.

Сотни дум, сотни соображений, ни к чему не ведущих, пробежали в голове Метивье, и чем более он думал, тем более запутывался в разных доводах и предположениях. В конце концов, для него ничего более не оставалось, как уплатить условленную сумму денег, получить письма и — выжидать.

Решив таким образом, он полез в какой-то ларчик, вытащил замшевый мешочек и появился с ним перед своими гостями.

— А я думал, вы уж и не придете, — встретил его Яковлев. — Долгонько что-то. Для таких дорогих гостей, как мы, можно было бы и поторопиться.

— Вот деньги, — проговорил дрожащим от волнения голосом Метивье, подавая Яковлеву замшевый мешочек, — тут как раз шестьсот.

— И прекрасно! — произнес сыщик, взвешивая на руках мешочек.

— Позвольте же письма!

— А, письма? Вот они, получите! Мне такой дряни не надобно.

И с этими словами Яковлев вручил Метивье пачку писем. Тот схватил их быстро и начал читать.

— Все, — проговорил Яковлев, — и не беспокойтесь пересчитывать. Их было шесть, шесть я вам и передал. Письмо в письмо.

Сосчитав письма, Метивье торопливо засунул их в карман и вдруг поднял голову.

— Теперь прошу вас оставить меня! — произнес он заносчиво, указывая на дверь.

— Ого, вот как! — помолчав, сделал удивленную гримасу Яковлев.

— Да-с, прошу! — нагло воскликнул Метивье.

«Фу, какой же он олух царя небесного!» — подумал Лубенецкий.

Панна Грудзинская подумала что-то в этом же роде, отя и оправдывала запальчивость француза.

Минута, однако ж, была скверная: Лубенецкий как-то кисло улыбался, а молодая девушка, очень естественно, чувствовала себя совсем неловко.

Не смущался ничем только один Яковлев. Для него, по-видимому, не существовало нигде, никогда, ничего удивительного и неожиданного. Он невозмутимо смотрел на взъерошившегося француза и, видимо, готовил ему нечто новое, ибо лицо его уже начинало принимать подходящее к таким случаям выражение.

— Эге-ге, так вот ты какой гусь лапчатый! — начал он, укоризненно покачивая головой. — А я думал, ты совсем не таков. Я был о тебе лучшего мнения. Скажите на милость: ему добро делают, а он за это порог указывает. Ну, брат, это не по-русски. У нас так не водится. По русскому обычаю что-нибудь одно: или приятель — рубашку долой, или ворог, что ни встреча — в зубы. А ты как же? Ты, когда плохо — труса праздновать, а выпутался из беды — и знать, мол, тебя не знаю, и ведать, мол, тебя не ведаю, вот тебе Бог, а вот порог. Ну, коли ты такой, так у нас, брат, в Москве, на таком коне далеко не уедешь: живо рылом в грязь попадешь, а то и того хуже — на другую кобылу сядешь. Чай, знаешь, что такое у нас кобыла? А коли не знаешь, так я тебе, братец мой, растолкую. Это, видишь ли, вещица такая, на которую положат, да и начнут стегать по известному месту… Любо-дорого!.. Только будешь ножками подрыгивать да всех святых вспоминать… Впрочем, я не злопамятен… вестимо, русская косточка… все к добру воротит… Будем говорить так: ты вот нам, мусью, за эти письма заплатил шестьсот червонцев… Дело хорошее — полюбовная сделка… Ну, а что бы ты, например, будем, так говорить, заплатил нам вот за эти письма… в другом роде?

Тут Яковлев с какой-то особенной кошачьей ухваткой запустил руку в карман мундира и вытащил оттуда довольно объемистую пачку писем.

— Здесь у меня настоящий архив, — похлопал он по карману. — Право, настоящий архив; если понадобится, и еще вытащу. Мусью, ты видел это? — сунул он бесцеремонно пачку писем к носу Метивье, постепенно переворачивая письмо за письмом.

Метивье взглянул на них и замер на месте. Он узнал свои прежние письма. Как гром, поразила его эта неожиданная выходка сыщика. Он хотел что-то сказать, он хотел что-то крикнуть, но язык изменил ему.

«Все кончено! — мелькнула в голове его, — я в руках этих негодяев».

Доктор почувствовал, что ноги его подкашиваются. Тихо, как сноп, он упал в кресло. В глазах его зарябило: Лубенецкий смешался с Яковлевым, Яковлев с Грудзинской, и наоборот… словом, в голове его сделался полный кавардак, превратившийся, наконец, в какой-то бесконечный и тяжелый звон…

Ловкий француз попался в силки…

Под именем верещагинского погребка в 1811 году всем «питухам» и «бражникам», слонявшимся по Покровке, лучшей московской улице того времени, была известна довольно чистенькая полпивная лавки, содержимая на откупу второй гильдии московским купцом Николаем Гавриловичем Верещагиным.

Купец Верещагин подобных лавок содержал по Москве несколько. Кроме того, он занимался еще содержанием и гербергов в Москве.

В то время герберги были некоторым подобием нынешних гостиниц для приезжающих, а раньше, при Петре Великом — не более как питейные дома с закуской. Петр любил эти герберги и никогда не упускал случая выпить в них рюмку анисовки. Его примеру следовали и «орлы гнезда Петрова».

Покровская полпивная лавка Верещагина была одной из доходнейших его лавок. Она находилась надалеко от дворца Разумовского и храма Воскресения Христова в Барашах. Бойкое место, ежегодное гулянье у Покрова, шумные прогулки в село Преображенское, масленичные катанья московских кутил — все это служило для верещагинского погребка очень хорошим подспорьем. Погребок торговал на славу. Купец Николай Гаврилович крестился и благодарил Создателя за ниспосланную ему благодать.

— Слава тебе, Господи, — говорил он, — покровская лавочка — моя золотая мошна. Живу с ней, как у Бога за пазухой.

И действительно, купец Верещагин жил, как у Бога за пазухой. Хотя он и объявлял ежегодный купеческий капитал не более как в двадцать тысяч, но у него деньжонок водилось куда более. Хорошо знавшие Николая Гавриловича поговаривали, что он нелишний был бы и по первой гильдии и что у него деньжонок и куры не клюют. Похаживали на его счет и несколько темноватые слухи, да ведь про кого же не говорят чего-либо непристойного? Все под Богом ходим.

Николай Гаврилович не обращал на эти слухи внимания и жил себе да поживал, как подобает жить всякому православному христианину и русскому купцу.