Иван Кондратьев - Драма на Лубянке

— Кажется, я вчера, Надя, — говорил Матвей Ильич на другое утро после свидания с Верещагиным, сидя в кафе за чашкой кофе, — кажется, я вчера, Надя, встретил… как его, бишь?..

Тут Матвей Ильич начал тереть лоб и поглядывать в сторону. Голову у него ломило. Хотелось опохмелиться.

— Кого, папаша? — спокойно спросила дочь, очень хорошо понимая бесхитростную тактику отца, повторявшуюся почти что ежедневно с некоторыми только, весьма незначительными, вариантами.

— Да вот… как его?.. — путался Матвей Ильич, не желая почему-то при жене указывать на Верещагина… Тот, как его…

— Ах, мало ли у тебя знакомых, Матвей Ильич! — ввернула свое слово сонливая Анна Степановна, — не упомнишь всякого-то… где упомнить!.. Народ все хороший… не упомнишь всякого-то… А все-таки любопытло было бы знать, кто бы это такой был…

— Может быть, Решетников, папаша, типографщик?

— Нет, не Решетников.

— Савельев?

— Нет, не он. Савельева я третьего дня видел. Выпил с ним. Вот и вчера… — вдруг взглянул Матвей Ильич на дочь, ободренный тем, что дочь разговорилась с ним и, видимо, не сердится на него… — Вот и вчера… Никак, знаете ли, нельзя было… выпили несколько… потом еще… Ты уж прости меня, Надя, — переменил он неожиданно тон, — что я, может быть, когда пришел поздно ночью, что-нибудь такое-этакое…

— Полно тебе, папаша, — возразила дочь. — Мне-то что же!

— Нет, нет, этак нельзя, — как бы начал читать себе нравоучение Матвей Ильич, ни к кому собственно не обращаясь. — Так нельзя… Что это в самом деле! Вчера пьян, сегодня пьян… Этак, пожалуй, будешь пить-пить, и скука одолеет. А скука — нехорошо… Скука вещь очень опасная. Это страшный бич рода человеческого, — уже начал философствовать Матвей Ильич. — Право! Вот и тираны: Тиберий, Нерон, Калигула… Жили, например, жили — наслаждались, пьянствовали… От пьянства — скука, от скуки — жестокость. Как ты думаешь на этот счет, Надя?

— Папаша, мне кажется, что Тиберий не от пьянства был такой жестокий. Я читала.

— Тиберий? Ну, Тиберий — очень может быть. А уж Нерон, ты там как хочешь, был презамечательнейший пьяница. По кабакам таскался, по трактирам тоже.

— Разве, папаша, — спросила с усмешкой дочь, — в древнем Риме были кабаки и трактиры?

— Еще бы!

— Так и назывались: кабак, трактир?

— Ну, не так… Таверны там разные, лупунары… Да ведь это все равно… Нет, ты там как хочешь, а Нерон был презамечательнейший пьяница. Я даже хочу о нем написать целое повествование, которое назову так: «Нерон, сын Домиция Агенобарба, пятый римский император, тиран, пьяница, с присовокуплением к оному рассказу о муках неофитов и о сожжении Рима с музыкой поджигателя».

— С музыкой поджигателя? — удивилась дочь. — Это как же?

— А вот так же! С музыкой, и все!

— Непонятно что-то. Расскажи.

— Ну, нет, даром не узнаешь, — проговорил заискивающим голосом Матвей Ильич.

— Знаю, папаша, к чему ты речь заводишь. Тебе опохмелиться надобно. Так я уж приготовила.

— Умница ты моя! — умилился вдруг Матвей Ильич, целуя в голову дочь… — Вот ты всегда так… балуешь меня, старика… Спасибо, тысячу раз спасибо… Что делать! Слаб, немощен… Люблю выпить… Только ты не беспокойся, Надя… я сегодня одну-другую чарочку, и довольно;.. Право!.. Где же пенничек-то? Принеси-ка.

Дочь принесла.

Выпив довольно объемистую чарочку пеннику, Матвей Ильич оживился. Анна Степановна ушла куда-то.

— Что ж, папаша, про музыку-то?

— Э, пустяки! Бот с ней, музыкой-то! Есть другая музыка, — произнес Матвей Ильич, оглядываясь и понизив тон.

— Вот как! — неопределенно проговорила девушка и насала смотреть на свои руки.

Матвей Ильич выпил еще.

— Что ж это, однако, за музыка? — спросила вдруг дочь, кинув быстрый взгляд на отца.

«А, поняла, видно!» — подумал Матвей Ильич и проговорил, прищурив правый глаз:

— А сказать?

— Твое дело, папаша… как знаешь… — ответила дочь, ни с того ни с сего начавшая прикусывать нижнюю, малиновую, как вишня, губку.

— А ведь я припомнил, — начал с заметной плутоватостью Матвей Ильич, любуясь дочерью, — с кем вчера встретился.

— С кем же? — чуть слышно спросила Надя, видя, что отец явно желает, чтобы она спросила его о том.

— Я встретился с Михаилом Николаевичем… Верещагиным…

— Ну и что ж? — еле заметно вспыхнув, произнесла девушка.

— Да как бы тебе сказать: он сегодня обещался у нас быть, Надя…

Девушка ничего не ответила. Она встала и подошла к окну. Пользуясь случаем, Матвей Ильич, искоса поглядывая на дочь, которая стояла к нему спиной, пропустил две лишние чарочки пеннику и брякнул:

— Экой пенник, черт бы его побрал! Загубил он меня!

Несмотря на то, что слова эти были произнесены Матвеем Ильичом с явной целью, чтобы дочь обернулась к нему, но она не обернулась. Она стояла, несколько наклонив голову вперед, и, видимо, о чем-то задумалась.

— Эх, молодость! — нравоучительно заключил Матвей Ильич и хватил еще чарочку.

К полудню автор «Милорда» писал уже ногами по всем комнатам прихотливейшие вензеля и порывался уйти.

Дочь не пускала его.

Уверенный, наконец, в том, что порывы его к уходу тщетны, он начал уверять дочь, что Нерон не только пьяница, но и преотменная свинья.

Дочь молча слушала отца, занятая своими мыслями.

Анна Степановна хлопотала по хозяйству.

Обыкновенно дочь помогала ей. Но теперь она боялась покинуть хмельного отца.

Матвею Ильичу не сиделось.

Невзирая на то, что ноги его совершенно путались и, как сказано выше, выписывали вензеля, он все-таки шатался из угла в угол.

Дочь зорко следила за ним.

— Свинья! Я тебе говорю, что свинья! — размахивал Матвей Ильич руками, видимо довольный своим открытием. — Ну как же он не свинья, сама посуди! — обращался он к дочери. — Во-первых, трусишка, во-вторых, обжора, в-третьих, распротоканалья!

— Папаша, — возразила дочь, — да какое тебе дело до Нерона? Человека нет, ну и говорить о нем нечего.

— Ты предполагаешь?

— И предполагать нечего.

— Ну, так я тебе доложу, Надя, что я вовсе не ругаюсь, а отдаю ему должную дань. При жизни он брал ее, пусть же берет и по смерти. Он был жаден до славы: я прославляю его. А разве это нечестно с моей стороны! Честно, я вполне уверен. Пусть слава тяготит его и за гробом. Это урок всем славолюбцам и тиранам. Бедный человек в бедной хижине более чем через полторы тысячи лет смело карает его, как тирана, и бежит эта кара из уст в уста, бежит и странным эхом звучит в ушах только что возникающих тиранов. О, это страшное и беспощадное эхо! Одно только оно и висит, как дамоклов меч, над головами людей, которые, будучи сами скотами, и смотрят на людей, как на скотов! Вот недалеко ходить, Наполеон…

Матвей Ильич был человек увлекающийся, особенно же когда находился под влиянием выпивки или когда дело заходило об истории.