Иван Кондратьев - Драма на Лубянке

— Добрый-то я добрый — это правда, — сказал он, — и без особенной причины зла не делаю, в этом деле, уж извините меня, молодой человек, за откровенность, я готов покривить немножко душой… А впрочем… скажите: вам не хочется расстаться с Надеждой Матвеевной?

— И очень-таки, — отвечал молодой человек.

— Вишь! Да и то: она девушка молодая, красивая… вы тоже — ровесник ей… человек молодой… Но, откровеин но говоря, зачем же я-то в дураках остаюсь! Ведь я тоже мужчина, как бы там ни было… мужчина как есть, вполне… и тоже бы не прочь приголубить хорошенькую головку Надежды Матвеевны… Что на это скажете?

— Уж, право, и не знаю, что сказать…

— А скажите вот что, я вас научу. Скажите: Гавриил Яковлевич, уступите мне Надежду Матвеевну! Вы человек пожилой — пожили, я еще молод — пожить хочется… уступите, а уж я вам заслужу… Вот и конец делу будет.

— О, коли только за этим дело, — обрадовался, как находке, Верещагин, — то я весь к вашим услугам!

— Вот и распрекрасное дело. Но не забывайте при этом, что я шутить не люблю. Уж если что попрошу сделать, так вы делайте, а не зевайте и не отлынивайте. Поняли меня?

— Понять-то понял, — замялся Верещагин, смущенный внушением сыщика, — но бывают такие дела, на которые и рука не подымается…

— Вам таких дел вершить не придется, не беспокойтесь. Вы для этого еще слишком молоды. Между нами говоря, вы мне понадобитесь для переводов некоторых вещей с французского языка на русский…

— Это можно… Труд не велик…

— Ну, а потом, может, и еще что найдется подходящее…

— Я согласен.

— И надеюсь, все это останется между нами. И это главное, не забывайте.

— Буду помнить.

— Буду помнить и я вас, — прибавил дружески внушительным тоном сыщик. — От меня вы ничего не скроете и никогда не спрячетесь — знайте это и имейте в виду. Еще имейте в виду и то, что я умею платить за неблагодарность, умею так платить, как другие не умеют. Думаю, однако ж, вы оправдаете мое доверие и мне с вами ссориться не придется…

Вместо слов Верещагин протянул Яковлеву руку.

Молодой человек был счастлив, что все кончилось так благополучно, и даже обрадовался, хотя с каким-то смутным недоверием, что услуга его понадобилась Яковлеву. Понаслышке знаменитый сыщик был ему известен. Не было в Москве торговца, который бы не знал Гаврилу Яковлевича. Кроме того, о Яковлеве и о делах его Верещагин много слышал и от Комарова, который как-то и хвалил и не хвалил сыщика, удивляясь, однако ж, его уму и необыкновенной смелости. Нескольких эпизодов из похождений сыщика, рассказанных Комаровым, было достаточно, чтобы молодой и восприимчивый Верещагин составил о нем «романтическое» понятие. И вдруг ему лицом к лицу пришлось столкнуться с этой знаменитостью, столкнуться так странно, и потом — эта знаменитость его же просит быть у него чем-то вроде помощника. Самолюбие молодого человека было польщено, хотя сознание чего-то не особенно хорошего и не покидало его.

В то время как Яковлев пожимал руку Верещагина, произнося: «Весьма рад, весьма рад, молодой человек, что вы так сговорчивы», в саду раздался голос Матвея Ильича.

Разговаривавшие и не заметили, что уже порядочно стемнело. Садик под влиянием сумерек как-то осунулся, еще более прирос к земле, каждый куст точно расширился и сделался еще гуще. На небе, безоблачном, но тусклом, показались молочного цвета звездочки. В воздухе чувствовалась освежающая сырость… Как-то реже доносился с улицы стук колес и людской говор… Становилось все тише и тише…

— Где вы? — кричал Комаров. — Гавриил Яковлевич! Михаил Николаевич!

Через минуту Яковлев и Комаров обнимались.

— Ах ты, забулдыжный мой! — радовался Комаров. — Право, забулдыжный! Приехал и запрятался… как будто не мог разбудить меня!

— О чем ты хлопочешь-то, — возразил Яковлев. — Полно! Я так славно время провел, как никогда… Вот мы все с молодым человеком болтали, и, право, он мне весьма понравился…

— Кто это? Миша-то? Да это не человек, а золото!.. Умен, велеречив… знает языки… А что касаемо нравственности — просто красная девушка…

— Так, так… — подтверждал Яковлев… — Оно и видно… Я это сейчас заметил…

— Как же, братец ты мой! Без малого два года знаю! Славный молодой человек… просто — душа отменная, другой не отыщешь такой!.. Правду ли я говорю, Миша?

— Не знаю… как вы находите, Матвей Ильич… — пробормотал молодой человек, помолчав… И почувствовал себя очень и очень даже скверно…

— Вот он… видите какой… — болтал безостановочно Комаров… — весь налицо… Советую тебе, Ганя, любить его… Право, советую… не раскаешься…

— Что ж, посмотрим! — косился Яковлев на Верещагина, — пощупаем, может быть, и стоит…

— Право, стоит! — уверял Комаров, почувствовавший, под влиянием свежего воздуха, особенное рвение любви к ближнему. — Посмотри, ведь — молодец! Я, брат, его вот как люблю, Яковлев, — все равно как Надю! Надя и он — это мои первые голубчики в Москве! Право слово! Да у него и погреб славный. Как мы с ним вчера выпили — а-я-яй! Пришел, поверишь ли, Ганя, просто лыка не вяжу… Надя еле уложила…

— Ты сказал погребок, — перебил его серьезно Яковлев, — где этот погребок?

— Как, разве ты не знаешь верещагинского погребка? Да вот, тот самый…

— На Покровке, тут недалече, — вклеил свое слово Верещагин.

— А что? Не хочешь ли? — мигнул Комаров, которому, после утренней выпивки ужасно хотелось приткнуться к чарочке.

— Махнем-ка! Ведь рукой подать. У тебя кстати и лошадки.

— Пожалуй, я не прочь, — произнес Яковлев.

— Вот люблю за обычай! — обрадовался Комаров. — Миша, едем, что ли?

— Отчего же-с, с большим удовольствием, — проговорил Верещагин, которому очень не хотелось встречаться, с Анной Степановной и даже с Надей. Какая-то горечь обдала сердце молодого человека. Ему было скверно за девушку. Последний поцелуй еще горел на его щеках. И это ему было не по душе.

Приятели уехали.

Гавриил Яковлевич Яковлев жил преимущественно на Первой Мещанской, у церкви Адриана и Наталии, в Адриановском переулке. У него были и другие квартиры, систематически раскиданные в разных частях города, где он тоже проживал по нескольку дней, но он предпочитал квартиру на Мещанской и жил там со всем своим штабом «ищеек» и притравленных на медведей мордашек.

Как необходимое лицо жил с ним и горбун-письмоводитель Тертий Захарыч Сироткин.

В тот день, когда сыщику понадобилось быть у Комарова, рано утром он призвал к себе Тертия Захарыча.

Тертий Захарыч успел уже где-то «перехватить» и поэтому довольно сильно пошатывался. Для Яковлева это было не новостью. С тех пор как Тертий Захарыч начал служить у сыщика, сыщик не помнил, чтобы горбун был когда-нибудь трезв. Невзирая на то, Тертий Захарыч исполнял даваемые ему Яковлевым поручения аккуратно и для сыщика был человек вполне неоценимый. Были дела, в которых Тертий Захарыч даже превосходил ловкостью самого Яковлева. Яковлев знал это, знал, что он без Сироткина будет как без рук, и поэтому держал себя с ним на самой дружеской ноге, позволяя только иногда подшутить над горбуном, по-приятельски.