Иван Кондратьев - Драма на Лубянке

— Где же спит?

— Да у меня в каморке-с, милости просим. Велел разбудить — не добудишься, бревно бревном. Может, вы как ни на есть растолкаете.

Матвей Ильич помолчал. Страшная буря кипела в груди его.

— Да что вы такой нонче несуразный? — спросил Жук, с удивлением поглядывая на расстроенного Матвея Ильича.

— Ничего, так себе. Налей-ка мне, голубчик, кружечку пеннику.

Жук налил. Матвей Ильич, не переводя духу, осушил ее.

— Ого! Как вы нонче! — удивился Жук.

— Голова болит, — сказал бессознательно Матвей Ильич и точно в тумане каком-то направился в каморку Жука.

— Растолкайте, пожалуйста, — сказал ему вслед Жук. — А то, чего доброго, тятенька приедут-с.

Матвей Ильич вошел в каморку, и первое, что попалось ему на глаза, это — спящий на постели Жука Верещагин. Молодой человек растянулся во всю длину своего тела. Лицо его было красно. Он дышал тяжело и медленно. Матвей Ильич остановился у двери, потом подвинулся немного далее. Что-то тяжелое залегло у него под сердцем. Ему было страшно, и вместе с тем он не боялся ничего, В каморке было не особенно светло; два маленьких оконца довольно скупо пропускали в нее свет со двора. Повсюду валялся какой-то хлам. Маленький столик стоял в углу. На столике лежали книги. Машинально как-то Матвей Ильич взглянул на них. Первое место между ними занимал «Английский милорд». Комаров сразу узнал свое детище. Много раз в руках держал он эту толстенькую в кожаном переплете книжечку. Она была настольной книгой сидельца. Матвей Ильич никогда не ценил своих произведений. В этот же раз «Милорд» показался ему просто отвратительным. Смутная догадка: «Не я ли сам причиной всего того, что случилось» — промелькнула в нем. «Да, да, я сам! Конечно, это все книги!» Мысль эта сейчас же улетучилась из его головы. Внимание его обратил Верещагин: спросонья он начал бредить. «А, вот он!» — процедил сквозь зубы Матвей Ильич, как будто он до того не замечал Верещагина. «Кончай же, кончай! — точно шепнул ему кто-то на ухо, — после поздно будет». Матвей Ильич ощупал карман и вздрогнул. В кармане он почувствовал что-то твердое и припомнил, что это нож. «На что я взял его? Убить? Так что ж, убивай — теперь самое удобное время. Он спит и не способен защищаться. Шарахни ножом — и конец делу, и не встанет, и не вскрикнет. А если и закричит — что за беда… все равно… Ведь он же убил человека, еще хуже, чем убил, — он обесчестил на всю жизнь, украл то, что ни один в жизни человек возвратить не может… Кончай же, кончай, скорее кончай!» Быстрее чем молния пробегали эти мысли в голове Матвея Ильича. Бессознательно он подвинулся к постели Верещагина. Верещагин уже не бредил. Закинув голову назад, он дышал тише, спокойнее. Время было самое удобное: шея молодого человека совершенно была обнажена. «Шарахни, шарахни!» — твердил кто-то Матвею Ильичу, и он чувствовал, что холодный пот выступает у него на лбу. Сердце билось тише и ныло, ныло так, как ноет оно, когда человек во сне поднимается на неизмеримую вышину и убежден, что вот-вот упадет он и разобьется вдребезги. Уже совершенно бессознательно, дрожа как в лихорадке, Матвей Ильич вытащил из кармана нож. Лезвие ножа сверкнуло в его глазах и рассыпалось в какие-то тонкие и длинные полосы, которые закружились, замелькали разноцветными огнями и потом постепенно превратились в какой-то туман, который начал надвигаться на глаза Матвея Ильича. Он ничего не видел: все смешалось в его глазах — и хлам, и стол, и книги, и стены. Только одна голова Верещагина как-то рельефно выделялась из всего этого тумана. Матвей Ильич нагнулся к ней, став одним коленом на низкую постель, и занес над Верещагиным нож…

В то утро Яковлев напрасно ждал Матвея Ильича. Матвей Ильич не приходил. Сыщик сам начал составлять розыск-доклад. Дело как-то не клеилось. Плохой он был писака. С докладом он провозился до вечера. Вечером он приказал заложить экипажец с целью заехать к Матвею Ильичу. Вдруг вошел Тертий Захарыч.

— Ты чего?

Тертий Захарыч осклабился.

— Ну?

— Сударушка к вам-с.

Яковлев нахмурил брови, как бы желая припомнить, кто такой навестил его и какое к нему имеет дело.

— Подождать прикажете?

— А какая она?

— На своих лошадях приехала.

— Какова собой?

— Малина!

— Зови поскорей, дурак!

Тертий Захарыч выбежал.

«Должно быть, которая-нибудь из них», — подумал Яковлев.

Через минуту, одетая в свой национальный костюм, вошла Грудзинская.

Яковлев просветлел.

«Молодец; жидовская образина!» — мысленно похвалил он Лубенецкого.

— А, вы! — встретил он панну Грудзинскую.

— Не ожидали! — весело проговорила панна.

— Ну, конечно…

— Я такая… мне все равно… я ничего не боюсь…

— Весьма радуюсь. Садитесь.

Грудзинская прошлась и села. Яковлев не садился.

— А вы что же? Садитесь и вы.

— Насиделся.

— У нас в Польше так не делают.

— Как?

— Если дама просит кавалера сесть — кавалер — не имеет права отказываться.

— У нас свои порядки, сударыня.

Панна помолчала.

— Что это такое: «сударыня»? — спросила она.

— А, право, не знаю. У нас говорят так, говорю и я. Кажется, что-то вроде мадмазели.

— Какой грубый язык!

— Чем богаты, тем и рады, сударыня!

— Послушайте, вы не называйте меня сударыней, мне не нравится так.

«Фу, какая она сдобненькая и разбитная!» — подумал Яковлев и проговорил:

— С удовольствием, не буду говорить…

— А как же вы будете называть меня?

— Уж и не знаю.

— Называйте Антосей.

— Извольте.

— А вот подруга моя Эмилия, так та не любит, чтобы ее называли Эмилией. Вы видели ее?

— Видел.

— Нравится она вам?

— Не совсем.

— А кто же вам нравится?

Яковлев был человек без стеснения, а тем более — при подобных обстоятельствах. Он прямо брякнул:

— Вы мне нравитесь.

Панну нисколько не удивило это. Она, казалось, ожидала подобного ответа. Она только повела бровью, сделала маленькую гримаску и проговорила:

— Да?

— Да! — было ответом.

— И вы со всеми женщинами объясняетесь так?

— Я их мало знал, Антося, если позволите так называть себя.

— А сколько?

Яковлев сделал гримасу. Вопрос был слишком странен и щекотлив. Он не нашелся, что сказать на него. Он только многозначительно промычал:

— Гм…

— Я не понимаю такого разговора, — проговорила панна, быстро вставая и подходя к столу. — А это что у вас? — взялась она за бумаги.

— Бумаги кое-какие… — ответил Яковлев, ловко отодвинув их в сторону.

— А! — протянула панна, не заметив выходки сыщика. Она огляделась.

— А вы хорошо живете, как вижу.

— Слава Богу, Господь кое-что посылает.

— Посылает… А вы не сами берете?

— Все по Божьей воле…

— Оно и видно… А скажите, куда вы подевали те деньги, которые взяли у Метивье?