Наталья Манасеина - Царевны

Тяжело царь задумывается, а от близких тревогу свою таит. Нет в этом деле возле него человека, чтобы все по истинной правде рассудил, — Милославские за Милославских стоят, Нарышкины к Нарышкиным тянут и Матвеев за ними. Пока жив Алексей Михайлович, дальше взглядов и недобрых слов никто не решится пойти… А ежели Господь дни царской жизни да прекратит? Подумать страшно, что тут поднимется! Утешает себя Алексей Михайлович, что не время еще ему о смерти думать. Пятидесяти царю не стукнуло. Жизни еще остается. Рассудок так говорит, а вещун-сердце другое выстукивает. Часто по ночам не спится царю.

Накануне дня, для комедийной потехи назначенного, когда все уже заснули, поднялся с постели своей Алексей Михайлович, в Крестовую прошел и молился там, пока души не успокоилась.

Наутро, во время обычное, едва свет забрезжился, он, как всегда, уже на ногах был. День молитвой начал, потом к обедне в собор Архангельский вместе с боярами ходил. Отслужить панихиду по своему государскому родителю ему захотелось. Царица в этот же день, по уговору с царем, в соборе Вознесенском панихиду над гробами цариц служила.

После обедни Алексей Михайлович, как всегда, с думными боярами дела вершил, потом пообедал и отдохнуть прилег. Потом к вечерне ходил, ужинал. За ужином семья собралась. Радовались все, что в Комедийную хоромину идут. С тем, что идут, из-за стола вышли, но когда Матвеев пришел сказать, что в хоромине все готово, понял Алексей Михайлович, что не под силу ему еще несколько часов на ногах пробыть.

— Что-то устал я, Сергеич. Как и быть мне, не знаю, — нерешительно проговорил он.

Не меньше царевен и Матвеев любимой потехи дожидался. Давно хотелось ему показать, под его руководством немчинами обученных, русских лицедеев. Но государское здоровье всего превыше ставил Артамон Сергеевич и сам стал уговаривать колебавшегося царя не ходить в хоромину комедийную.

— Разденься да пораньше спать ложись, царь-государь. Сном все недомоганье твое и пройдет.

Дал себя уговорить Алексей Михайлович. Приказал китайской травы-чаю запарить. В подарок трава эта ему царем монгольским с поклоном была послана, за лекарственную считалась, и государь ее «для здоровья» пил.

— Государыню об отмене сам сходи оповестить, друг мой сердечный. Не испугалась бы она. Накажи ей с Петрушенькой у меня побывать. Пускай своими глазами повидает, что нет недуга во мне настоящего. Так, видно, леность одолела…

Алексею Михайловичу сразу полегчало, как только он и постель лег. Неловко ему перед теми, кто из-за него осенний вечер в терему без потехи обещанной скоротает.

— Леденцов иноземных, тех, что через Архангельск морем присланы, прикажи, Сергеич, царевнам бо́льшим и ме́ньшим по теремам разослать. Скажи, что царь-батюшка гостинцы шлет, — наказал он уже вслед уходившему Матвееву.

Один царь остался.

Представляется ему уютный тихий вечер с женою и сыном-любимцем. Жалкими кажутся ему дочери и сестры-затворницы. Никогда ни одна из них не узнает счастья семейного. Одинокими, без мужа любимого, без детей свой путь безрадостный царевны от века свершают.

Намостила зима ледяных мостов, застудила грязь непролазную, снегом, словно скатертью белою, все застлала.

Пришли Филипповки. От дней постных, молитвенных, словно от снега чистого, прохладного, на людей тишиной пахнуло.

По московским улицам, бубенцами позванивая, литаврами громыхая, с песнями и гиканьем уже не мчались поезда свадебные. Гусляры и жалейщики, что по торгам поют, позапрятались. Позамолкли песни веселые. В тишине притихшего города слышнее церковный благовест раздается. Утром и вечером народ по церквам собирается.

Позатихло и во дворце государевом.

В Потешной палате органы и всякие «стременты музыкальные» на ключи позапирали. Даже у царевича Петра трехлетнего цимбальцы его, гусельки и шкатулочку с музыкой заводную в поставец припрятали. С кик шутихиных медь-шумиху поснимали, у дурок пестрые вошвы, змеями расшитые, до праздника в сундук убрали.

Последний веселый день перед заговеньем на славу и теремах вышел. Прасковьюшку-чернавушку, мастерицу золотную, в этот день с истопником повенчали. Царица свою любимицу, богатыми дарами одарив, сама к венцу благословила. Царевны на последнем ее девичнике почетными гостьями все до одной побывали. А на другой день после свадьбы все веселье словно под землю ушло.

Пост наступил.

Прежде утреннего питья — взварца душистого, горячего — мамушка теперь Федосьюшке просфору подает. Каждое утро постом царице и царевнам из Вознесенского монастыря просфоры шлют. Из земли Сольвычегодской, с севера дальнего, из обители, основанной Святым Христофором во имя чудотворной иконы Божьей Матери Одигитрии-путеводительницы, монахи в посудах вощеных святую воду привезли. Воду ту чудотворную сам царь от старцев-монахов принял. При нем ее и в скляницы малые для разноса по теремам разливали. Одну из таких скляниц Федосьюшка получила. В Крестовой, моленной своей, под образом Богородицы на полочку ту воду священную царевна поставила. Здесь у нее на полочке мешочек с землей из Иордана-реки, где Спаситель крестился, крест с мощами, бабки-инокини Марфы благословение, другой крест поменьше — яхонтовый, страшливые сны отгоняющий. Четки корольковые с золотыми кистями рядом лежат.

Каждое утро, просфору царевне подав, Дарья Силишна бережно отливает несколько капель священной воды в золоченую чарочку.

— Благословясь, испей, свет моя государыня, — говорит она. — Телу здравие, душе спасение святая водица дает. Нынче глазки у тебя будто туманные. Видно, не доспала опять, моя ласточка?

Далеко за полночь просидела царевна, а мамушке в том не признается. С первого дня Филипповок принялась Федосьюшка за работу обетную. Вечерами перед сном, когда боярышни и сенные девушки на покой разойдутся, вынимает мамушка из высокой скрыни с выдвижными ящиками раскроенный грубый холст и перед царевной его на столе раскладывает. Орька воском нитки сучит. Приготовит все и рядом с царевной за стол сядет. Рубахи вместе они шьют. Тем, кто по тюрьмам томится, те рубахи к празднику Рождества царевна готовит. Орька в помощницах у нее. Рада бы и Дарья Силишна своей хоженой подсобить, да глаза ее при свечах плохо видят. Садится на лавку мама неподалеку от девочек, руки под беличьей телогреей сложит — пригреется и задремлет.

— Ты, мамушка, на покой бы шла, — говорит ей царевна.

— Я лягу, а ты тут без меня за полночь просидишь, — сонным голосом бормочет мама.

— Ложись себе, мамушка. Не задержусь я.