Владимир Мехов - Поклон Спиридону Соболю

Настали для Соболя, пожалуй, лучшие годы жизни. Он покидает Кутеино, переезжает под Могилев в Буйничи — Стеткевич в подходящий момент и там основал монастырь, и там пожелал иметь друкарню, выпускающую книги и прославляющую его имя. Потом Соболь переезжает в самый Могилев — и здесь учит в школе, и здесь налаживает друкарню, среди прочих книг еще раз выпускает букварь. Он известный, уважаемый человек. И дома, и далеко вокруг. Даже в Москве. Он посылает туда книги. Он начинает переписку с Бурцевым, умельцем из Печатного двора, который тоже выпускает книги для обучения. Он мечтает и сам побывать в белокаменной столице Руси.

Об эту пору о нем вспомнил, объезжая митрополитство, высокопреподобный Петр Могила.

Друкарь и не знал, что Могила умеет глазами не только жалить, а и ласкать. Друкарь и не знал, что крутые скулы и лоб Могилы под сетью улыбчивых морщин смягчаются.

— Благословить хочу тебя, мастер. Книги твои знаю. Такие люди, как ты, земле нашей вельми сейчас надобны.

А Соболь этой встречи боялся! А у Соболя заныло сердце, когда узнал, что митрополит посетит Могилев!

— Благодарствую, владыко!..

Он преклоняет колена и целует пальцы митрополита. Пальцы с перстнями, за любой из которых можно оборудовать печатню. Пальцы, которыми в Киеве Могила тыкал в него, будто наводил пистоль.

Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Петру Могиле прежнему, архимандриту, киевская друкарня Соболя была соперницей — тогда он заинтересован был, чтобы покупались книжки, печатанные только в лавре. Петру Могиле нынешнему, митрополиту, каждый, кто выпускает книги на языке его паствы, — соратник в борьбе против злокозненного, как он убежден, католичества.

…А Соболь с той поры важно рекомендуется в письмах учеником и друкарем почтеннейшего из святителей митрополита Могилы.

Опустим сколько-то зим и лет из жизни нашего героя. Встретимся с ним в апрельские дни 1639 года — через десяток лет после нашего знакомства с ним в Киеве. Встретимся в дни, принесшие ему… Впрочем, все в свое время — встретимся с ним в Вязьме.

Порубежной заставой, сторожевым постом служила тогда Вязьма Российской державе на границе ее с Польшей. Пустят или не пустят иноземца на Русь, он узнавал здесь. И Соболя мы находим в съезжей рассказывающим о себе воеводе. Воеводой назывался боярин или дворянин, которому вручал царь власть над городом и окрестностями. А съезжей — строение, где воевода и его помощники отсиживали цареву службу.

Воеводы, они повсюду спесивцы. Однако тот, что сидит сейчас в Вязьме, переплюнет всех. Из очень знатного он рода, из близких издавна царям князей Буйносовых-Ростовских. Да и Вязьма — с ней другим уделам не равняться. Застава ведь, сторожевой пост перед Москвой!..

От печи из цветной узорчатой кафли пышет горячим духом. Подъячие да писцы в канцелярии кафтаны по-расстегнули, волосы у них взмокрели, на лбах и шеях пот. А воевода не сбрасывает выдриной шубы. Чин у воеводы очень высокий, нельзя ему без шубы перед людьми, да еще при службе.

Бороду ладонью сгреб, глядит на Соболя, слушает. Что думает — не угадаешь. Могут зеленоватые искорки в глазах его интерес и благожелательность означать, а могут — настороженность, неприязнь. Хапугам-канцеляристам кажется он скорее недовольным, сердитым. Перемигиваются, прикрывшись гусиными перьями да исписанными листами. Пентюх, мол, могилевец — покупает благосклонность воеводы книжками. Кто половчее, те трубки шелка кладут на ковер у его ног, да лоснящиеся бобровые шкурки, да нити жемчуга. Рысаков во двор приводят, кадушки сладкого вина прикатывают. А этот книжки в ларце поставил и на что-то еще, дурачина, надеется!..

Воевода словно услыхал бессловесные меж писаришками пересмешки — глянул в их сторону зеленым глазом. Крысы бумажные шеи свои потные испуганно в плечи повтягивали, перьями усердней заскребли, записывают, что Соболь рассказывает. Те записи до сей пори сохранились — читаем, и словно сами при беседе трехсотлетней с гаком давности сидим.

Солидно и в то же время по-юношески приподнято ведет ее Соболь. Он тоже в шубе. Не столь, конечно, роскошной, как у воеводы, однако вполне завлекательной для лихого человека, если б такой остановил возок Соболя где-нибудь в лесу. Насчет лесных нежелательных встреч, что случаются они на приграничных дорогах, Соболя в Могилеве предупреждали. Мастер за предостережение благодарил, но, в возок садясь, все равно облачился в свое лучшее. Пусть видит Москва — приехал гость, которого надобно встречать с уважением.

— Челом бьет тебе, княже, друкарь, у себя в отчизне и в твоей отчизне ведомый. А также ректор и надзиратель православных школ в Могилеве и Киеве, владыки достославного митрополита Могилы верный слуга, — взволнованно произносит, и верит в это мгновение сам, что и вправду не учителем обычным в школах служил, а был над скромными учителями начальством. Что и вправду никогда Могила не изгонял его, не жалил — всегда любил и жаловал.

Не будем его за ложь упрекать. Очень уж грезится человеку Москва, вот и набивает себе цену.

У воеводы же не угадаешь, к худому или доброму клонит.

— Однако ж едешь ты, белорусец, не как друкарь, а как купец. Свои книжки небось везешь на продажу?

Соболь настораживается:

— В позапрошлом году в Москве уже бывал. И книги привозил тогда, и кое-что вправду продал.

— Сие нам из бумаг твоих ведомо. И ведомо, что книжки твои видел тогда царь. И что одобрил и дозволил продавать. Только тогда приезжал ты не один, а с посланниками королевского величества. Крючкотворы варшавские прихватили тебя напоказ — гляди, Москва, как процветает русский книжник в польской державе. А нынче ты сам по себе, интерес короны за спиной не стоит. Зачем же пускать тебя на Русь? Чтоб обижались московские купцы? Чтобы стал ты их промыслу соперником?

Холодок скользит у Соболя по спине, хотя на плечах шуба и от узорчатой печи пышет жаром.

— Не о прибыли, княже, пекусь, просясь в Москву. — От волнения даже слезы навернулись на его серо-синие глаза. — Если думаешь, что укорять тебя будут купцы, то могу здесь письменно пообещать, что торговать на Руси не буду. Книжки не на продажу взял — поднести хочу в дар почтенным московским мужам. Более всего везу иноязычных. Намерен предложение сделать, чтобы выпустить их языком, каким мы с тобой говорим. На каком Русь великая, Украина, Беларусь смогут их читать. На Печатном дворе единомышленник у меня есть, по делу побратим. Бурцевым зовется Василием, слыхал о нем небось? Если возьмемся с ним рука об руку, много чего сможем пересказать из чужеземной премудрости. На добро православным сие будет: разумное перенимать — умнеть самим… На Москве я челобитную в прошлый приезд оставил. Милостивого согласия у царя просил, чтоб дозволил к вам совсем перебраться. Книжки переводил бы, печатал бы. Обучал бы школяров понимать чужеземное слово — латинское, греческое, польское. Ответа на челобитную не получил, вот и еду за ним сам.