Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

«Это он мне мстит за мою нечеловеческую гордыню...» Пётр повернул голову к тому углу, где теплела свеча перед иконой Вседержителя. Икона та писана была знаменитым Феофаном Греком, и глаза Вседержителя — византийские, яростные — зловеще поблескивали во тьме.

— А ты недобр к роду людскому... — сказал Пётр вслух и, показалось, услышал в ответ: «А ты не говори за весь род людской!»

Но как он не мог говорить: ежели не за весь род людской, то за Россию он один в ответе.

И здесь снова явилась душевная боль, которая мучила его с того самого часа, когда он понял, что помирает и никакие доктора ему не помогут. И встал вопрос: кому всё отдать? Кому передать Россию, эту огромную, неустроенную храмину, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана? И на этих-то просторах он задумал построить свой парадиз, но оный не удалось воздвигнуть даже в одном городе, Санкт-Петербурге. И вот он покидает новую Россию, а среди его возможных наследников никто не способен закончить её верхние этажи, хотя фундамент для них он заложил, на века вперёд заложил.

Пётр устало смежил веки. И мысленно стал перебирать своих возможных наследников. Может быть, не явись дело с Виллимом Монсом, он, не раздумывая, объявил бы наследницей Екатерину. Недаром столь торжественно короновал её по весне императрицей. Правда, русское право почитало царицу-мать лишь опекуншей при малолетних наследницах. То же русское право прямо указывало как на прямого наследника на его внука, Петра Алексеевича, единственного остающегося мужчину в царском роде.

Но что ему, Петру Великому, старые обычаи! Разве не сам он издал указ, что только по его последней воле может быть назначен наследник. И вот ныне он остался один на один с сей последней волей. И было страшно ошибиться. Понеже та его воля предопределит судьбу России. Хотя выбор был до странности не велик!

Как-то получилось, что он, который рассчитывал ещё жить и жить, крепкую промашку допустил именно в семейных делах.

Ведь после Полтавской виктории, когда он стал фактическим властелином всей Восточной Европы, то оказался столь завидным женихом, что друг любезный, польский король Август, с которым он возобновил тогда союз, прямо намекал, что сами Габсбурги не прочь породниться с царём. Так нет же, пренебрёг эрцгерцогиней, предпочёл тёмную лифляндскую мужичку. Она ему, правда, в тот полтавский год сделала подарок: родила дочку Лизаньку, а следом мальчонков, Петра и Павла. Однако мальчики не зажились, преставились во младенчестве. То, должно быть, Бог его покарал за казнь старшего сына Алексея.

Он открыл глаза и снова встретился со страшным взглядом с иконы. «Сыноубийца! — казалось, говорил взгляд Вседержителя. — Сыноубийца!»

«Что может быть паче того греха, Господи! Сознаю и каюсь, сознаю и каюсь! Вот всё твердил, что сын Алёшка к правлению негож: привержен к старым обычаям и пьян каждый день. А теперь понимаю — не я то твердил, а Катька и Ментиков то говорили моими устами. И разве Алёшенька не силился мне помочь в самое тяжёлое время. Северной войны, когда шведы шли на Россию? Крепил Москву, посылал под Полтаву обученных рекрутов, был во всём покорен отцовской воле. Даже женился по моей воле на нелюбой им немецкой принцессе. И. только однажды воспротивился, когда вздумалось мне заставить его отречься от всех наследственных прав и упечь в монастырь. Да мне ли захотелось то сделать? Не Катьке ли сие и захотелось? Ведь у неё тогда уже был свой мальчонка на руках. А я, старый дурень, соглашался и, боле того, ради пользы Отечества тайно казнил Алёшеньку за побег к австрийскому цесарю. А меж тем, ежели разобраться, сей побег лучше всего говорит, что бунтовала-то в Алёшеньке моя кровь, и были у него и сила, и воля, и мог бы царствовать! А что пьянство, то пустое: сегодня пьёшь, завтра перестанешь, по себе ведаю. Мог он царствовать, мог! Так нет же, удушили воровски, подушкой! Вот и жжёт меня Вседержитель взглядом и тело огнём пытает! Ведь недаром Господь вскоре после сей лютой казни над Алёшей с небес первый знак дал: прибрал к себе малолетку Петра Петровича. Так что ныне одного наследника мужского и оставил: сына Алексея — Петра. Словом, Господь дал тогда знак, да я тот знак не понял. Не понял!»

Пётр закричал страшно, столь острая боль пронзила тело. Двери на сей вопль тотчас распахнулись, и в опочивальню поспешили доктора, духовники и кабинет-секретарь Макаров, дабы принять завещательный тестамент. Но завещания по-прежнему не было.

В малом театре барона Строганова в тот час шла репетиция «Трёх кузин» модного французского комедианта Данкура.

Никита сидел в уютной затемнённой зале, тепло в которую подавали стоявшие по углам печки-голландки. Слышно было, как в них совсем по-домащнему всё ещё потрескивают угольки.

А на сцене, освещённой люстрой с сотней дорогих восковых свечей, шли весёлые приключения трёх хорошеньких кузин, преследуемых знатными амантёрами. Особенно хороши были на сцене Мари и барон Строганов. В роли Николетты Мари много пела и смеялась, и голосок её был чист и прозрачен яко родниковый ключ.

«А ведь у неё голос, не уступающий голосу прославленной французской актёрки Демар!» — искренне изумился Никита. Он как-то видел сей спектакль в Париже, в домашнем театре известного богача Кроза, и мог сравнивать.

«Правда, декорации к тому спектаклю делал сам :знаменитый Ватто, и моя поспешная мазня не идёт с ним ни в какое сравнение. Но и то сказать — уложился в три недели... Досадно, что поставили столь жёсткий срок. А всё Катиш Головкина. А сама-то опять слова забыла, подавай, мол, суфлёр, репризу», — с насмешкой отметил Никита.

В самом деле, и Катиш Головкиной, и её амантёру по сцене Павлу Ягужинскому было сегодня не до театрального действа. Господин генерал-прокурор, который ещё на прошлой репетиции всех поражал лёгкостью, с которой запоминал роль, ныне то и дело сбивался с текста и, как и Катиш, требовал непрестанных подсказок. После репетиции Ягужинский и Головкина не захотели даже взглянуть на подготовленную Строгановым пастораль: помчались во дворец, где вот-вот должен был начаться великий спектакль.

— Но мы-то люди частные, гражданские, что нам за дело до перемен в государстве, всё одно — Россия как была Россией, так ею и останется! — беспечно заметил барон, хотя Никита и Мари почувствовали, что в глубине дущи Строганов крайне раздосадован тем, что генерал-прокурор увёз его невесту в своей карете.

Впрочем, нежная пастораль скоро вернула барону хорошее настроение. Глядя на своих крепостных девок, выряженных пастушками и изображающих под нежную, тающую музыку пасторали французских поселян, барон плотоядно облизывал губы.

— А Дунька-то, Дунька моя, подумать только, какие каприолы выделывает! — вслух восхищался Строганов.