Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

И впрямь, усевшись в покойное штофное кресло, пододвинутое хозяином поближе к печке-голландке, Толстой откашлялся и сказал, чуть-чуть шамкая, по-стариковски:

— А ведь я, Александр Данилович, оттуда, — показал он пальцем за вздувшуюся Неву, — из дворца!

— Ну и что там? — У Меншикова пересохло в горле.

Конечно, он знал через верных людей обо всём, что происходит сейчас в царском дворце, но его-то туда пускали ныне токмо с чёрного хода. А как бы надо быть сейчас рядом с мин херцем!

— Плохо, Александр Данилович, совсем плохо! — Толстой хрустнул белыми длинными пальцами. — Государь, почитай, при смерти, а завещания нет!

— Как так нет? — вырвалось у Меншикова, знавшего, что после коронации Екатерины в Москве Пётр там же и составил завещание.

— А так, что прежнее завещание государь разорвал собственноручно, а новое не составил. Написал токмо: «Отдайте всё...» — а кому отдать, не указал. И не укажет, потому как бредит и вряд ли очнётся... — растолковал Толстой Меншикову, поглядывая на растерянного светлейшего не без насмешки.

Все они, птенцы гнезда Петрова, ныне словно себя потеряли. Привыкли во всём полагаться на хозяина, жить его волей. А здесь свою волю надобно проявить... Сам-то он, Толстой, ещё до утверждения Петра на царство в таких политичных передрягах побывал, кои и не снились Меншикову.

После кончины царя Фёдора поддержал Милославских, а не Нарышкиных и за то при правительнице Софье был в великой чести. Ну а когда зашаталась власть у царевны, вовремя сообразил, перебежал на противоположную сторону. Оно конечно, царь Пётр долго не доверял ему. Как-то даже обмолвился на ассамблее, возложив царскую длань на его плешивую голову: «Эх, голова, голова! Не будь ты столь умна, не сидеть бы тебе на этих плечах!» После того как он доставил из Неаполя в Москву убежавшего царевича Алексея, царь Пётр в него совсем уверовал, назначил ведать «Словом и Делом». Самое, значит, доверенное лицо он у сыноубийцы. Доверие сие крепкое, на невинной крови замешено... И Толстой усмехнулся жёстко, нехорошо, как при начале пытки.

Но Александр Данилович не обратил на это уже никакого внимания. Первая мысль окрылила его: коли царь умирает, не надобно писать какое-то объяснение о ничтожных гульденах. Сие мизерабль! Вторая... коль завещания нет, потребно сильное действо в защиту матушки Екатерины Алексеевны. И действо то произведёт гвардия.

— Гвардия? — вопросил он, и по тому, как Толстой согласно наклонил голову, понял, что попал в точку.

— Токмо, дабы господ офицеров и солдатиков привлечь к оному действу, — осторожно разъяснил Толстой, — потребны суммы, и суммы немалые.

У Александра Даниловича вытянулось лицо — нарушался его основной принцип: брать, а не давать! Светлейший заметался по кабинету.

Пётр Андреевич следил за ним с нескрываемой насмешкой. Потом пожалел, разъяснил толково: придётся одолжить у некоторых иностранных держав. И, как бы отметая возражения, взял себя длинными пальцами за шею:

— Иначе нам с тобою, Александр Данилович, каюк! Посадят Голицыны и Долгорукие мальчонку на трон, а он и вспомни, кто его батюшку на смертную казнь осудил. Так-то! А меж тем Голштинский герцог не меньше нашего желает видеть на престоле матушку-полковницу.

И словно кто-то подслушал слова Толстого, двери в кабинет распахнулись, и выросший на пороге мажордом объявил громогласно:

— Его превосходительство президент тайного совета Голштинии господин Бассевич!

Меншиков покорно махнул рукой:

— Проси!

И двинулся навстречу колобком вкатившемуся в кабинет, слегка запыхавшемуся ют волнения голштинцу.

Сумерки — время мудрости. В январском Санкт-Петербурге с утра уже сумерки. Вторую неделю болел император. Вторую неделю в императорском городе шло великое шептание. Из-под низеньких сводчатых арок вылетали кареты и бешено неслись по торцовым мостовым, разбрызгивая петербургский кисель — грязь со снегом. Балтийский ветер раскачивал по бокам карет красные фонари. Испуганные лица обывателей прижимались к круглым окошечкам-иллюминаторам — смотрели на небывалые разъезды знати. К вечеру на голицынском подворье венские кареты перемешались со старозаветными московскими колымагами.

Князь Дмитрий принимал гостей в мундире и при регалиях. Напоминал свой парадный портрет. За столом, впрочем, сидели не по чинам — по древности рода. Сие был совет ближних. Говорили открыто, не боясь Тайной канцелярии. Но и без старомосковской витиеватости.

Князь хотя из старых бояр, а человек деловой. Все финансы империи были зажаты в его маленьком сухоньком кулачке. Когда кулачок стучал по столу, тонко звенел хрусталь и гостям чудились миллионы.

Серж Строганов при стуке вздрагивал. На совете сем он был человек случайный. Заехал за Мари — звать на репетицию, да попал, видать, на другой спектакль. Он неодобрительно разглядывал убранство приёмных покоев князя.

В гостиной Голицына полная неразбериха: английская мебель, венецианское стекло, модный саксонский фарфоровый сервиз в зеркальном шкафчике, в одном углу — тёмные иконописные лики, а в другом — на дорогом персидском ковре турецкие ятаганы. Византийская суета! Зато в речах князя Дмитрия строгий петербургский порядок. Барон недаром учился в Париже разным высоким наукам, доходил даже до философии. Политические мысли он улавливал на лету.

Выходило так, что при нынешних конъюктурах восточный образец государственности (китайский или султанский) великий государь и отец Отечества Пётр Алексеевич надёжно похерил. Но Голицын мечтал отвернуться и от образца цезарского. За образец Россия должна была взять сама себя и исходить в развитии из своих старых обычаев и палат. Те обычаи и палаты были, на его взгляд, токмо аристократические. Гости согласно кивали напудренными париками.

Намечалось полное правление родовитой знати. Благодаря купленной родословной и Строгановы были ныне не из последних. Барон апробировал сию мысль с удовольствием. Он даже засмеялся радостно, но под взглядами важных стариков смутился, достал батистовый платочек и начал с мнимой небрежностью обмахиваться. В гостиной приторно запахло амброй.

Президент Юстиц-коллегии граф Матвеев чихнул. («Какие у этого вертопраха духи? Должно быть, из Парижа»).

Князь Дмитрий меж тем разгорячился, ещё раз ударил сухоньким кулачком. Несколько свечей потухло. В полумраке и речи стали тревожнее, опаснее — о престолонаследстве, словно великий государь уже скончался.

— Единым наследником престола я почитаю сына царевича Алексея — Петра Второго! — Старый Голицын выразился прямо, открыто.

Гости онемели от его смелости. Имя несчастного царевича Алексея всуе никогда не упоминалось. И то, что господин действительный тайный советник и президент Камер-коллегии позволил себе назвать его в качестве престолонаследника, говорило о круговороте времени более, чём диагнозы царских Лейб-медиков.