Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

«О угоднице Божий! Не забудь тезоименинника твоего, заповедай божиих хранителя и твоего преисправного последователя... Ты удалился от родителей: он такожде; ты лишён от рабов, слуг и подданных, другов, сродников знаемых: он такожде; ты человек божий: он такожде истинный раб Христов!» — Алексей и не заметил, как начал читать уже вслух обращение преосвященного. Читал ой высоким голосом, на срыв:

— «Могим убо, светче Божий! Покрый своего тезоименинника, нашу едину надежду, покрый его в крове крыл твоих, яко любимого птенца, яко зеницу от всякого ела соблюди невредимо!»

— Так-те, царевич! Преосвященный ныне в проповеди как в колокол ударил — Алексей, мол, наша едина надежда! — бодро хохотнул Кикин, а в ушах царевича всё ещё плыло: «...яко зеницу от всякого зла соблюди невредимо!»

И здесь Алексей встрепенулся и спросил с тревогой:

— А где митрополит сие слово вещал?

— Да не в церквушке какой захудалой, в самом Троицком соборе оглушил святой отец господ сенаторов. Иные от перепуга и конца службы не дождались: бросились по домам царю-батюшке доносы писать! — криво ухмыльнулся Кикин. И спросил быстро: — Ты-то чего там не был?

— В Печорский монастырь на богомолье ездил, вот и запоздал... — как бы оправдывался царевич.

— И хорошо, что запоздал, не то бы быть над твоей головой великому царскому гневу! — равнодушно сказал Кикин, с пьяным упорством подбирая на тарелке ускользающий солёный» рыжик. Наконец ухватил подлеца, отправил в рот, запил горькой петровской — Хорошую твой батюшка водку изобрёл, за то навек ему от всех пьяниц будет честь и хвала! — Кикин икнул, глянул на побледневшего царевича и снова весело хохотнул: — Да ты не бойсь, царевич! Пей! Говорю, твоё счастье, что тебя в тот час в соборе не было. Видать, Алексей, божий человек, и впрямь тебе великий заступник!

— А верно ведь молвил преосвященный! Окроме меня, кто на Руси сейчас надежда для всех малых и сирых? — После третьей чарки царевич отошёл от потрясения, голос его заметно окреп и он задиристо уже говорил Кикину: — Вот видишь, я, выходит, один для своего народа заступник!

— Один, один, — поддакивал раскрасневшийся Кикин.

— Погоди! Будет моё царство — сидеть на колу Меншикову и всем его клевретам! — после часового возлияния пообещал царевич Кикину.

— Правильно! На кол всесильного Голиафа, а с ним и всех его фискалов! — Кикин с восторгом внимал царевичу. Но через минуту уже переменился и страшно подмигнул: — А вдруг они ране о речах твоих спроведают и кликнут царю «Слово и Дело!» — что тогда?

Алексей словно налетел на каменную стену и стал испуганно озираться. Ведь он никогда не чувствовал себя сильным, смелым и только водка крепила его боевой дух. Вот и сейчас он широко раскрыл глаза и прошептал:

— И в самом деле — что тогда?

Над ним словно уже нависли тяжёлые мокрые своды казематов Петропавловской фортеции.

Но Кикин опять обернулся соколом. Пьяно махнул рукой:

— Пустое! От отца ты всегда уйдёшь. Есть у тебя великие заступники! Прав владыка! Токмо защиту и кров тебе, царевич, не Алексей, божий человек, даст, а родственники твои — Габсбурги. Я на днях в Карлсбад на воды еду, могу и в Вену завернуть! Хочешь, с императорским канцлером переговорю?

— Знамо, хочу! вырвалось у Алексея.

— Вот и славно! — Кикин поднялся во весь свой Преображенский рост. — Ну а теперь клич девок, царевич! Именинник ты али нет? Да и Фроську-то свою покажь...

— Ефросинью не трожь! — озлобился вдруг Алексей.

— Ну, тогда ступай к своей немке! Чаю, у неё и теперь этот рыжий Левенвольд кровать греет.

— Врёшь, собака! — Царевич вдруг вцепился в волосы Кикина.

Но тот перехватил его руки и сжал так сильно, что у Алексея вея пьяная дурь вылетела из головы.

— Не трожь меня, царевич, — угрожающе молвил Кикин, — не трожь! — И добавил не без насмешки: — Меня твой отец и тот на Плещеевом озере однажды побороть не мог, а тебе куда? Эх ты, Алексей-угодник! — Кикин пошёл к выходу, но с порога обернулся и сказал неожиданно трезво: — А насчёт Вены подумай, царевич. В следующий четверг я туда путь свой правлю. Да и то рассуди: как тебе здесь жить, ежели жёнка твоя сыночка поднесёт? Чаю, ни царь, ни царица большой радости от того приплода иметь не будут!

После ухода Кикина царевич потёр покрасневшие кисти рук: «Эка сволочь! Недаром с батюшкой на Плещеевом озере корабли мастерил Кикин-плотник!» Чтобы успокоиться, выпил ещё одну чарку, снова перечитал проповедь митрополита. «Наша едина надежда!» — сколь приятно вещал святой отец! И вдруг решил похвастаться тем утешительным словом перед женой. «Она умная, всё поймёт!» Царевич взял свечу и потащился, спотыкаясь, на женскую половину. Дежурная камер-фрау, дородная и глупая немка, привезённая Софией-Шарлоттой ещё из родного Вольфенбюттеля, сладко похрапывала в креслах. Он прошёл мимо и только у дверей замешкался.

«Что за чёрт, почему дверь закрыта?» Он стукнул несколько раз кулаком. Камер-фрау даже этот стук не раз будил, но там, за дверью, услышали. Раздался какой-то шум, потом дверь распахнулась и на пороге выросла, накинув шёлковый китайский халат (подарок царя Петра, который сам получил сей халат в презент от китайского богдыхана), София-Шарлотта. Обычно бледное лицо кронпринцессы было залито горячим румянцем, по белоснежным плечам разметались распущенные рыжие волосы. А он-то, Алексей, в последнее время видел жену не иначе как с пудерманом на голове.

— Хороша! — Он тут же обхватил её, стал целовать в лицо, ища губы.

— Вы пьяный мужик! — Кронпринцесса так резко оттолкнула Алексея, что он налетел на кресло и разбудил камер-фрау. Толстуха сразу же раскудахталась, и стала тащить его назад:

— Ваше высочество, ваше высочество, ведь кронпринцесса в положении!

— Подумаешь, на втором месяце! — пьяно отстранил Алексей навязчивую камер-фрау. Но двери, украшенные гербом Вельфов, уже захлопнулись перед царевичем.

— Тсс... Рейнгольд! Он, кажется, уходит! — София-Шарлотта приложила пальчик к губам, прислушалась, как удаляются шаги царевича.

Побледневший Левенвольд выскочил из-за ширмочки: без штанов, зато в одной руке шпага, в другой заряженный пистолет.

— Клянусь честью, я бы убил этого московита! — Барон спесиво вскинул голову.

— Оденьте лучше штаны, сударь! — насмешливо заметила кронпринцесса, оглядывая смешную позитуру своего любовника. — И потом, боюсь, смерть царевича принесла бы слишком большое удовольствие многим нашим врагам!

А царевич, шатаясь, вернулся на свою половину, бормоча под нос: «Вот чертовку-жену мне навязали! Как к ней ни приду, всё сердится, не хочет со мной говорить!» В спальне, повернувшись к камердинеру, приказал:

— Снимай сапоги! И попомни — я едина надежда у всех малых и сирых, едина надежда!