Фаина Гримберг - Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Писал:

«От Ормуза морем идти до Калхата десять дней, а от Калхата до Дега шесть дней и от Дега до Маската тоже шесть дней, а до Гуджарата десять дней, от Гуджарата до Камбея четыре дня, а от Камбея до Чаула двенадцать дней, и от Чаула до Дабхола шесть дней. Дабхол же в Индостани пристань последняя бесерменская. А от Дабхола до Кожикоде двадцать пять дней пути, а от Кожикоде до Цейлона пятнадцать дней, а от Цейлона до Перу два месяца, а от Пегу до Южного Китая месяц идти — морем весь тот путь. А от Южного Китая до Северного идти сухим путём шесть месяцев, а морем четыре дня идти. Аросто хода чотом — Да устроит мне Господь крышу над головой.

Ормуз — пристань большая, со всего света люди тут бывают, всякий товар тут есть. Пошлина же большая, со всякого товара десятую часть берут».

Товары вертятся перед глазами, вспоминаются... Медь, серебро, киноварь, розовая вода, кожи, сафьян, кони, амбра, ревень, камни самоцветные, жемчуг, разные ткани...

Теперь надо торопиться писать, потому что грудь болит и ест грудь кашель. Надо спешить, а хочется-то возвратиться назад в Гундустан, воротиться словами разными... Почему убегают слова?.. Офонас доскажет, допишет всё, как должно, и снова в Индию воротится словами своими, будет писать об Индии!.. Только допишет свой путь...

«Камбей — пристань всего Индийского моря. Делают тут на продажу алачи, да пестряди, да киндяки, да делают тут краску синюю, да родится тут лак, да сердолик, да соль.

Дабхол — тоже пристань велми большая, привозят сюда коней из Египта, из Аравии, из Хорасана, из Туркестана, из Бендер-Ормуза. Отсюда ходят сухим путём до Бидара и до Гулбарги месяц.

И Кожикоде — пристань всего Индийского моря. Пройти мимо неё не дай Бог никакому судну: кто её пропустит, тот дальше по морю покойно не пройдёт. А родится там перец, да имбирь, да цветы муската, да орех мускатный, да каланфур — корица, да гвоздика, коренья пряные, да всякого коренья родится там много. И всё там дёшево. Да кулъ да каравашь письяръ хубь сия — А рабов и рабынь много, хорошие и чёрные».

После Хундустана сколь поубавилось всех сил. И писать тяжело. А и перед глазами не столь многое встаёт. Что-то видел и вправду сам, а другое слыхал...

«А Цейлон — пристань немалая на Индийском море. И там на горе высокой схоронен праотец Адам. А около той горы добывают самоцветные камни — рубины, агаты, хрусталь. И слоны там родятся, а цену им по росту их дают».

Тут вспомнил, как до Цейлона дописал, вспомнил Китайскую пристань. Это... если что любопытное, как с женщинами тесную близость имеют, это всегда занимало Офонаса... И сейчас вспомнил и писал:

«Китайская же пристань вёл ми велика. А жёны их со своими мужьями спят днём, а ночами ходят к чужестранцам заезжим — гарипам, да спят с ними, и дают они чужестранцам деньги, да приносят с собой кушанья сладкие да вино сладкое, да кормят и поят гарипов-купцов. А любят людей белых, потому как люди их страны очень чёрные. А зачнёт жонка от гарипа дитя, то гарипу деньги даст муж. А родится дитя белое, гарипу белому триста тенег платят, а чёрное дитя родится, тогда и ничего не заплатят, а что пил да ел, то ему халялъ — даром, по их обычаю».

Вдруг вспомнил всю эту путаную тяжкую дорогу назад и почувствовал отчаяние. И тогда отчаяние было, и теперь отчаяние осталось, никуда не пропало. И Офонас писал о том, о прежнем своём отчаянии, а выходило, что изливал отчаяние своё нынешнее... Всё путалось: где какая жара выдавалась, и благословения, которые призывал на Русь; и отчаяние, отчаяние, безысходица...

Писал:

«В Бидаре луна полная стоит три дня. А в Гундустане жара большая не всегда жарит. А ещё — что слыхал, а что и на себе чуял: очень жарко в Ормузе и на Бахрейне, где жемчуг родится, да в Джидде, да в Баку, да в Египте, да в Аравии, да в Ларе. А в Хорасанской земле жарко, да не так. А в Чаготае очень жарко. В Ширазе, да в Йезде, да в Кашане жарко, но там и ветер бывает. А в Гиляне очень душно и парит сильно, да в Шамахе парит сильно; в Багдаде жарко, да в Хумсе и в Дамаске жарко, а в Халебе не так жарко.

А в Севастей губе да в Гурзыньской земли добро обилно всем; да Торьскаа земля обилна вельми; да в Волоской земли обилно и дёшево всё съестное; да Подольскаа земля обилна всем. А Урус ерь таньгры сакласынъ; Олла сакла, худо сакла! Бу доньяда муну кыбить ерь ектуръ; нечикъ Урсу ери бегъляри акай тусил; Урус ерь абадан больсынъ; расте кам даретъ. Олло, худо, Богъ, Богъ данъгры. — А русскую землю Бог да сохранит! Боже, храни её! Господи, храни её! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом как братья! Пусть стоит Русская земля, да отчего так мало в ней справедливости? Боже, Боже, Боже, Боже!»

О земле Русской писал тюркскими словами. Уже и сам не понимал, для кого пишет, кому изливает душу. Разве кто просил его излить душу? Ведь не излияний души от него ждали, а доноса на самого себя. Ему бы оправдаться, а не душу изливать! Кто прочтёт непонятные слова? Но разве же он для кого-то пишет сейчас? Он сам себе душу изливает; в чужих словах, которые сделались ему давно привычны...